Дополнительно:

«Москва и немосквичи»*. Елена Дорогавцева (Москва) — Санджар Янышев (Ташкент)

Елена Дорогавцева

Соколиная память

Если выйти поздней жаркой ночью и погулять по старым московским районам, вдохнуть запах переулков на Китай-городе, церковных пирожков на Ивановской горке, посидеть на Покровке, Мясницкой или Патриарших, втянуть аромат духов Тверской, каштанов у дома Пашкова, кондитерской фабрики — на Ленинградке, почувствовать пар нагретого асфальта после дождя и тёплого угля — на Курской, проглотить запах сирени на Соколе и цветущих лип на бульварах… если вглядеться в ночную пустоту, можно увидеть лицо Москвы, лишённое артистического грима.

Помню свой город с восьмидесятого года, когда трёхлетней шла по улице Горького. Над головой шумели липы, под ногами лежали чёрные литые решётки. Я поднимала голову и щурилась на солнечные лучи, бьющие сквозь плотную листву. Я спотыкалась о решётки, но мама подхватывала меня за руку и тащила дальше, в сказочный Елисеевский магазин. Нет тех лип и решёток, и магазина уже нет. Нет и меня трёхлетней. Я не знаю эту девочку. И город тот существует ли теперь?

Помню Москву девяностых с упоительным воздухом свободы, когда большими компаниями сутками бродили по обшарпанному городу, прыгали по крышам, спали на траве, растили в себе кривую красоту, которую нужно разглядеть и понять.

Поколение сегодняшних сорокалетних москвичей состоит из этих улочек и ночных разговоров, облезлых подворотен и сквотов, из расписанного булгаковского подъезда, арбатских тусовок, посиделок в ЦДХ, киносеансов в «Иллюзионе». И как разделить город и время? Как отделить себя от этих улиц, где на каждом углу ждут воспоминания юности или жизни, случившейся до тебя.

В каком году начинается моя Москва? Где пролегает граница времени и сюжета?

В позапрошлом веке на Никитской площади стоял дом, в котором жил мой прадед, инженер Иван Балдин и его супруга, моя польская прабабка, взявшая имя Клавдия. Как её звали на самом деле никто не знает. Судя по фотографиям, я очень на неё похожа.
Дом моих предков снесли, на его месте стоит здание ТАСС. Через сто лет рядом жила моя школьная приятельница. Мы дружим до сих пор. Если подняться чуть выше по Тверскому бульвару, то справа будет особняк, где в начале прошлого века в полуподвальном помещении, жили бабушка и дед куда из роддома принесли мою маму. Роддом был тут же, в двух шагах, на месте здания МХАТа имени Горького. Напротив МХАТа стоит памятник Есенину, к которому через полвека я пришла на первое свидание с моим будущим мужем. Неподалёку Литинститут.

Это только один квадрат московской земли и одна история из бесчисленных воспоминаний, вросших в родной город. Паутина событий — переплетение времени. И уже нельзя отделить прошлое Москвы от меня и моей биографии, ведь память начинается не с рождения. Раз мы храним гены своих предков, то и опыт их переходит к нам по наследству. Может, поэтому коренной москвич не способен видеть столицу в настоящем. Он всегда вынужден ходить в шорах прошлого. Каждый знакомый угол двоится в его глазах и мерцает воспоминаниями. Так и я не могу спокойно гулять по Москве, которую знаю, как своего потерянного ребёнка — со всей болезненностью, без права распоряжения. Сегодняшний москвич не имеет право на свой город, на свой язык, особенно если он поэтический. Москвич должен быть толерантен и безотказен. Он обделён собственной идентичностью. Он может холить только свои воспоминания.

Столько всего приключилось в московских стенах! И пусть они раздвинуты уже до каких-то незнакомых станций метро, всё равно иногда чувствуешь себя в ловушке неподъёмного груза истории — истории с маленькой и большой буквы.
Сейчас моя московская жизнь закольцевалась Соколиной горой — небольшим районом между Щёлковским шоссе и Владимирским трактом. С одной стороны Измайловский парк, с другой Третье кольцо — два часа пешком до Кремля. Когда-то среди столетних дубов Измайловского парка проходили царские соколиные охоты. До сих пор здесь можно встретить зайца или даже лося.

Соседние Сокольники, появившиеся чуть позже, взяли своё название из этих мест, а Сокол, где я выросла, позаимствовал сокращение у Сокольников. Именно в Сокольниках затевался кооператив художников, который и назвали Соколом. Но землю в итоге не дали. Пришлось перекочевать в старинное село Всехсвятское и там уже построить знаменитое поселение, давшее новое название всему району.

По легенде в земле «Всех святых отцов» зарыты сокровища Лжедмитрия Второго. Именно здесь Анна Иоанновна объявила себя императрицей. А в XVII веке по ходатайству того самого князя Милославского во Всехсвятском построили каменный храм Всех Святых.

Несколько лет назад я уехала жить на старинную Соколиную гору, но до сих пор узнаю жителя Сокола по каким-то интуитивным признакам. Сокол — моя Москва, отдельная страна, островок всего лучшего, что есть в городе. Но и здесь история выплескивается за края биографической справки.

Я выросла на улице Новопесчаная (или Вальтера Ульбрихта, как мы писали на советских зелёных тетрадках). По Новопесчаной я бегала в школу и напевала «… иду, шагаю по Москве» — стихи Геннадия Шпаликова, жившего дальше меня, на Песчаной площади. Судя по рассказам старых учителей, я была, как и он — белая ворона. И его соседство с другого конца улицы, пусть и в другом времени, делало меня сильнее и свободнее. При полном неумении вписаться в действительность я не чувствовала себя одинокой. Потом, через много лет, я читала уже свои стихи в его доме, а затем шла к родному двору, к своей квартире, мимо окон Беллы Ахмадулиной, Татьяны Бек, Татьяны Лещенко-Сухомлиной — моей удивительной соседки, подруги сестёр Цветаевых, возлюбленной поэтов Серебряного века.

Новопесчаная — литературная планета моего детства. Длинная линия сталинок, стоящих в шахматном порядке между скверов и парков. Таинственная улица. Многие не знают, что большинство зелёных зон старой Москвы когда-то были кладбищами. Памятники вывозили, а землю выравнивали. Так и Ленинградский парк, стоящий за моим домом, хранит останки сотен погибших в Первой мировой войне. Моя мама рассказывала, что в 1945 году, когда переехали на Сокол, парк ещё был испещрён могильными холмиками -дети играли между ними, не подозревая, что хранит в себе земля. Бабушка как-то обмолвилась, что и в нашей семье были погибшие в Первой мировой. Рассказывать мне ничего толком не стали — в советское время старались скрывать белогвардейские корни. Во время красного террора на кладбище расстреливали политзаключенных. Не удивлюсь, если я всё детство гуляла по родным костям.

Как же страшно копаться в истории города, даже в истории семьи! Уже и моей собственной памяти хватает с лихвой. Последние годы ощущение спирали времени только нарастает.

Московская биография водит меня по городу, как по кругу памяти нескольких поколений, замыкаясь в моей собственной судьбе. Кто знает, какие сокровища ещё откроются в её слоях.

Санджар Янышев

На нюх

— У Москвы, чуешь, особый запах? — сказал мне брат, когда я здесь почти что жил.

Брата в те годы тут не было, он, конечно, имел в виду другой запах — из 1985-го. Запах первых наших кроссовок, купленных, правда, в Ташкенте, но специально для Москвы: синих (у него) и красных (у меня). Запах только что пущенного аэробуса, перенёсшего нас за четыре часа в дивный новый мир. Запах зелёных бананов. Запах фанты и мороженого «Лакомка». Запах курицы гриль в ЦПКиО имени Горького. Запах дождя на Миусском кладбище. Запах пруда в подмосковном «Мосрентгене», где у меня случился «роман» с восьмилетней Вероникой, глубоко порезавшей ногу в злой августовской стерне.

А через десять лет, в 1995-м, Москва пахла настоянной на синих метелях бомжатиной. Это позже они локализовались в стихотворении Гуголева, а тогда были всюду — в каждом переходе, у каждого продуктового и почти в каждом вагоне метро, особенно на кольцевой, где можно было отоспаться (и сам я однажды этим рецептом облегчённо воспользовался). Конечно, никакими бомжами они не были: суть не в том, что им некуда было пойти, а в том, что они уже пришли. Их домом была вся Москва.

Наверное, Москва моей юности походила на Ташкент ранней юности моей мамы. С поправкой на стрельбу и хот-доги. И ментов, которые были подчас страшнее бандитов. Потому что тех я живьём не видел, эти же были всюду. И для человека без регистрации являли каждодневную угрозу. А лучшее средство от них — очки. Потому что в очках ты — «студент», и взять с тебя нечего. А с голым лицом — гнида черножопая (тут знак защиты авторских прав).

Однажды я возвращался в съёмную комнату на улице Конёнкова, и чёрт меня дёрнул не воспользоваться лифтом. Скорее всего, он не работал, отключили специально. На подходе к моему седьмому возле мусоропровода сидел/лежал труп. Он так сидел, он так лежал, что выглядел спящим — в те годы люди часто спали между этажами. Мне даже не пришлось через него перешагивать. Но когда я преодолел последний пролёт, то увидел взломанную дверь. Квартира кишела ментами; вооружённые автоматами, они ждали меня. Это они часом раньше выбили дверь, едва не прихлопнув стоящую за ней беременную женщину, мою тогдашнюю жену. Потому что решили, что именно в этой квартире живут наркодилеры, продавшие трупу смертельную дозу синюхи. Труп к тому же был несовершеннолетний. Ни конвоя при нём, ни караула, ни ограждающей ленты. Его девочковые очертания проявились в памяти на следующий день — да так в ней и остались.

… «Без Славы мне в России не житьё». Привозит как-то Слава из Питера кошку. Я-то к тому времени уже в Люберцах проживал, аж сто долларов платил в месяц. После общаги Института культуры в Левобережье, куда надо было всякий раз просачиваться мимо хитрых вахтёров и где я встретил моего трубача, с которым потом несколько месяцев в метро за понюшку табаку штыряли; после комнаты на улице Подбельского, где я, заболев, стеснялся ходить в общий с двумя соседками туалет, поэтому мочиться приходилось в красные литровые бутылки из-под кетчупа, коих скопилось дюже много, ибо питался я тогда, в основном, кетчупом и куриными кубиками… Итак, жил я, наконец, в отдельной люберецкой квартире с продавленной мебелью и рваными прокуренными стенами. Зато был у меня на восьмом этаже шикарный открытый балкон, куда я летом выпускал погулять четырёхлетнего сына, привязывая за ногу к батарее, для чего приспособил крепкую трёхметровую стропу, инструмент грузчиков. А тут Слава со своей кошкой. Нет, эта история не про то, как сын отпустил кошку с того балкона полетать (она, кстати, осталась цела и невредима), а про то, как я повёз друга моего Славу в гости к Хамдаму Закирову.

Сейчас Хамдам живёт где-то в Финляндии, а тогда жил в центре Москвы, в Лиховом переулке, на задах у Петровки, 38. И вот ввожу я безбытного моего Славу в Хамдамовы хоромы. Квартира коммунальная, но в элитном, как тогда казалось (и сейчас кажется), доме: потолки высокие, в три Хамдама, дореволюционная лепнина.

Будучи, в отличие от меня, стопроцентным узбеком, Хамдам украсил своё жилище узбекскими коврами, поверх ковров висели рубаб и дойра; всё это внушало чувство мягкости, покоя. Укоренённости. Будучи, как все ферганцы, синефилом, Хамдам окружил себя полками с богатым выбором мирового видеонаследия. Будучи меломаном, Хамдам окружил себя hi-fi аппаратурой и обширнейшей фонотекой. Под потолком висел зеркальный шар, намекающий на то, что при желании комната легко превращается в танцпол.

Две прочие комнаты занимали поп-идол тогдашней эстрады, автор хита «Мальчик-бродяга» Андрей Губин и две длинношеие не то балерины, не то артистки кордебалета, звавшие Хамдама Хамдамчиком.

Тут, немного в сторону, вспомнился мне зачем-то лихой ташкентский человек Виталий Щёголев, с которым брат мой Саид однажды собрался в путешествие из Ташкента в Санкт-Петербург, но к отбытию поезда компаньон не явился; спустя неделю брат встретил Виталика на Невском, тот заявил, что живёт отныне в центре северной столицы, «вот в этом самом доме», и спустя минуту привёл Саида в парадную, где на одной из дверей красовалась золотая табличка с гравировкой «Виталий Щёголев, экстрасенс России».

Однако вернёмся к Хамдаму. Вы уже поняли, что слово «элитный», которым я обозначил дом в Лиховом переулке, легко экстраполируется на его жильцов, их окружение, обстановку и образ жизни. Хозяин встретил нас в красивом чапане (это такой уютный полухалат-полупальто) — кажется, он привёз с собой в Москву весь свой Узбекистан… Я не помню, чем угощал нас Хамдамчик, но почему-то убеждён, что, как тонкий гурман, он метнул на стол всё самое изысканное, всё самое выдержанное, приятное как зрению, так и прочим изголодавшимся рецепторам. Когда же первая пыльца восхищения улеглась, а хозяин на минутку вышел по нужде, друг мой Слава подмигнул мушкетёрски и предложил выпить за то, чтоб «как у Хамдама Закирова».

С тех пор тост этот стал нашим в некотором роде талисманом, и, какую бы дрянь в каких проссанных подворотнях мы ни пили, имя Хамдама Закирова (да продлит Аллах его дни) брало нас, что называется, под крыло, а также берегло и спасало.

…Вернёмся к запахам. Конечно, в разных частях своего тела Москва пахнет по-разному. В катакомбах Хитровки смердит иначе, нежели в подвалах Сухаревки. Любовный ветер на башне дома Нирнзее — не то же самое, что битумный чад одного из памятников эпохи Брежнева на Сущёвском вале, на крышу которого я вылез как-то с журнальчиком «Пентхауз» в штанах. Или вот вспомнился дом-книжка на Новом Арбате, который я уже в десятых штурмовал в компании прожжённых руферов — по боковой пожарной лестнице; а наверху нас встретил чоповец с обнажённым «макаровым», и тут выяснилось, что я в компании самый старый, поэтому коррумпировать вооружённого цербера пришлось мне.

В самом конце 1990-х, когда я считал себя совсем уже местным, Москва взяла и показала мне мой истинный статус. Дело было в Химках, пахнущих в те годы полусладкими «Изабеллой» и «Лидией» (а по особым праздникам — «Душой монаха»). С тем же приснопамятным другом Славой сидели мы в гостях у подруги Светы, в которую были слегка влюблены (мы часто бывали тогда влюблены!). И тут я взглянул на часы — электричка! Последняя. На Павловский Посад — я жил уже в Павловском Посаде и каждое утро полтора часа проводил в электричке. А иногда и каждый вечер. Мобильных и никаких других телефонов у нас не было, дома меня ждала семья, которая всегда волновалась, особенно когда я вдруг не возвращался. «И хотя меня так просили остаться, я решил уйти, хотя остаться мог».

Я вышел из уютной кирпичной хрущобы и пошёл в сторону Ленинградки, чтоб сесть там на какой-нибудь автобус до «Речного вокзала». Остановка, помню как сейчас, звалась Бутаково. Дорогу знал Слава, но он-то как раз остался у Светы, поскольку его никто нигде не ждал. Когда я вышел наконец к шоссе, стало очевидно, что ни на какую электричку я не успеваю. Пикантность момента была в том, что и обратно, в гостеприимный Светин дом я пути уже не найду: и название улицы, и номер дома, и тем более номер квартиры я забыл в светлой Славиной голове. Попытку я, конечно, предпринял, но ещё больше завяз в нашатырём пахнущей магме постигшего меня звезедеца.

Примерно с час проблуждав по тёмному химкинскому лабиринту, я, разумеется, вернулся к Ленинградке. Надо было куда-нибудь ехать, но прежде — перейти на ту сторону. В подземном переходе, освещённом одним унылым жёлтым глазом, я встретил пятнадцать красивых женщин и одного некрасивого мужчину. Словно бы героини фильма «А зори здесь тихие», женщины построились вдоль стены, мужчина же молча ходил вдоль ароматного, сногсшибательно пёстрого ряда и внимательно разглядывал каждую.

Я сделал вид, что их компания меня ни в малой степени не волнует, что мне просто нужно на ту сторону. Хотя, разумеется, женщины эти меня волновали — все без исключения, а идти мне было совершенно некуда. Однако я был им настолько не интересен… Нет, не так. Меня настолько не было, что я прошёл сквозь них, точно свечной древлемосковский дух.

И звали меня, к примеру, Иван Великий. Или Бассейн «Москва».

* «Москва и немосквичи» — цикл литературных вечеров «Культурной инициативы» предполагает знакомство с Москвой с помощью разных оптик писателей, как родившихся в Москве, так и приехавших в столицу из других мест.

Гости не только читают стихи и прозу, но и рассказывают о своей Москве. Вечера проходят в клубе «Дача на Покровске» и в Московском городском отделении Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, которые располагаются в имеющем богатые литературные традиции доме Телешова, неподалеку от того места, где когда-то находился знаменитый Хитров рынок, описанный Гиляровским.

В качестве «москвичей и немосквичей» уже выступили такие столично-провинциальные пары:

Юрий Арабов (Москва) — Алексей Королев (Загорск)

Анна Аркатова (Рига) — Сергей Гандлевский (Москва)

Геннадий Каневский (Москва) — Бахыт Кенжеев (Чимкент)

Лев Рубинштейн (Москва) — Елена Фанайлова (Воронеж)

Инна Кабыш (Москва) — Олег Хлебников (Ижевск)

Дмитрий Данилов (Москва) — Инга Кузнецова (пос. Черноморский, Краснодарский край)

Николай Звягинцев (пос. Вишняковские дачи, Московская область — Игорь Иртеньев (Москва)

Евгений Бунимович (Москва) — Анатолий Найман (Санкт-Петербург)

Михаил Нилин (Москва) — Андрей Черкасов (Челябинск)

Игорь Караулов (Москва) — Сергей Круглов (Красноярск)

Михаил Айзенберг (Москва) — Максим Амелин (Курск)