Житель пограничья
Многие понаехавшие – в особенности те из них, кто молод, креативен и амбициозен, – стремятся жить как можно ближе к столичному центру. Я вижу в этом не только напор завоевателя, но и растерянность перед пространствами чужого мегаполиса. Рядовой путешественник, приезжая посмотреть на другой город, будь то Рим или Вена, тоже старается поселиться поближе к скоплениям кружков и квадратиков на туристической карте, хотя и на окраинах этих городов, наверное, живут люди, вполне довольные своей участью.
Понаехавший Окуджава жаловался: «Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант. В Безбожном переулке хиреет мой талант». В отрочестве я порой часами слушал его пластинки, но тут ему никак не мог посочувствовать. Отчего же не жить в Безбожном? Название не ахти, но про себя можно было его называть на старый манер, Протопоповским. А вообще-то это почти самый центр – так казалось мне, в то время обитавшему уже в Теплом Стане.
Я не стал бы слишком настойчиво записывать себя в коренные москвичи. Моя семья появилась здесь в разгар Гражданской войны – беженцы из-под Витебска, где мой прадед погиб во время одного примечательного еврейского погрома. Сначала жили на Божедомке, как раз рядом с тем самым Безбожным, потом прочно, на десятилетия, вселились в 20-метровую комнату коммуналки на углу Серпуховской и Стремянного.
В отличие от порядочного москвича, непременно испускающего свой первый крик в роддоме Грауэрмана, я появился на свет в другом роддоме, на Щипке.
Тогда этот район, так сказать, «внешнее Замоскворечье», уже не был окраиной города, но определенно находился за чертой центра. Он был лишен плана и стиля: островки классицизма соседствовали с целыми массивами деревянных домов, а брежневские светло-кирпичные башни – с типовыми образцами московской эклектики.
У понаехавших есть то, чему я всегда завидовал: «малая родина». Это дает им стереоскопический взгляд на пространство. Зато им досталась Москва без детских воспоминаний, придающих объем уже не пространству, а времени.
В середине моего изначального мира, по ту сторону Серпуховки, высилась большая облезлая церковь без купола. Ее нынешний нарядный вид никак не намекает на былую разруху. От нее, мимо ненавистного трикотажного магазина и обожаемого молочного (о, коктейли в высоких стальных стаканах!), лежал путь на Добрынинскую площадь.
Над площадью господствовало здание, на торце которого было изображено огромное шестиногое животное с длинной шеей. По мере взросления я различил в нем трех строителей коммунизма, один из которых держал на вытянутой руке искусственный спутник земли.
Границы этого мира, если говорить о пешеходной доступности, были таковы.
С юга это был завод Ильича, бывший Михельсона. Сквер перед заводом, посредине которого был воткнут болван, служил для санных прогулок и хоккейных профанаций; след от попадания шайбы до сих пор можно разглядеть у меня на лбу.
Возле заводской столовой я любил рассматривать камень, поставленный в память о криворукости бедной Фанни, а по другую сторону от сквера, в гастрономе по прозвищу «Ильичевский», я изучал тоскливую науку очередей.
На восток я не заходил в то время дальше набережной Водоотводного канала, где ортодонт безуспешно пытался исправить мой ужасающий прикус. По дороге, у метро «Павелецкая», стоял киоск с марками стран соцлагеря. Там я узнал магические слова «Монгол Шуудан».
А на углу Стремянного и Дубининской, где громыхали трамваи, в аварийном домике жил мой одноклассник Алексей Николаевич Косыгин, полный тезка тогдашнего премьера, казавшийся от этого намного старше своих девяти лет, и марки у него были совсем другие: британские с профилем королевы, марки нацистской Германии и еще какой-то неизвестной мне страны под названием «Helvetia». Марку острова Антигуа с нарядным солдатом я выменял за целое стадо монгольских животных.
Западной Ultima Thule был Парк Горького, куда обязательно ходили 1 мая. Там покупались цыганские петушки и тещины языки, а по дороге – самое дешевое и самое вкусное плодово-ягодное мороженое по семь копеек.
Крайней северной точкой был Большой Каменный мост, куда замоскворецкие жители ходили смотреть салюты. Оттуда я наблюдал салют в честь 30-летия Победы, бывший ярче и изобретательнее всех предыдущих. Тогда впервые над Москвой появились огни, долго мерцавшие в воздухе.
Эта Москва Мандельштама – с трубами МОГЭС, куполом «Ударника», пыльной громадой Дома Правительства (москвичи сроду не называли его «Дом на набережной») и удушливой сладостью «Красного Октября» – была для меня окончательным и истинным центром Москвы. До сих пор краснокирпичные здания времен нашего первого капитализма радуют меня больше любых других московских строений.
А вот за мостом для меня Москвы считай что и не было. Красная площадь? Арбат? Чистые пруды? Это был чужой город, который я вместе со всей остальной страной видел по телевизору, где утро красило кремлевскую стену черно-белым светом.
Москву, лежавшую за рекой, я начал узнавать с самого краешка лишь в десять лет, когда нас учили плавать в бассейне «Москва». Говорили тогда, что над паром бассейна можно было, внимательно приглядевшись, увидеть контуры разрушенного храма. Я же, оказываясь нынче в этом месте, пытаюсь провести мысленные контуры исчезнувшего бассейна: вот здесь спускались по лестнице, здесь были кассы, раздевалки.
Однажды весной 1976 года, выйдя из бассейна, я услышал сверху, с Волхонки, траурный марш – это везли на лафете тело маршала Гречко. Так начинались знаменитые гонки. «Был Гречко – была гречка, умер Гречко – не стало гречки», – говорили тогда в Москве.
Не успели расшириться мои горизонты, как мы переехали. Я получил свою комнату в отдельной квартире, но был отброшен на самый край города. С тех пор уже почти сорок лет я живу в нескольких сотнях метров от МКАД.
Теперь это Ясенево, и здесь есть свои радости: свежий воздух, дом на берегу леса, ручные белки по пути в магазин. Есть здесь и свои достопримечательности. Есть церковь, где венчались родители Льва Толстого. Есть пруд, который, по преданию, копал лично великий Петр. Наконец, Ясенево – это наше Лэнгли, откуда по всему миру Родина-мать рассылает своих разведчиков. Только это не город.
«Всегда, когда необходимо, по делу в городе бывал», – писал Пастернак, живший в Переделкине, тоже ставшем московской окраиной. Вот и я вслед за ним говорю «поехать в город», когда речь идет о вылазке в пределы Садового. Впрочем, дел в «городе» у меня почти нет, я чаще езжу просто посмотреть на него – и пытаюсь иногда оценить Москву отстраненным взглядом туриста. А она ничего, эта Москва. Не хуже Берлина или Амстердама.
Такой из меня получился странный москвич: родившийся за оградой центра, живущий у городской черты. И здешний, и посторонний, не допущенный или не допускающий себя в святая святых.
Порой мне кажется, что Москву можно любить только как родину, приезжий же способен лишь ценить предоставляемые ею возможности и выгоды. Слишком она беспорядочная, слишком плохо сохранила свою старину, слишком изуродована нелепыми постройками.
И, тем не менее, самые азартные москвоведы выходят именно из понаехавших. Возможно, в отличие от Петербурга, сразу же втягивающего наблюдателя в неостановимую пляску красот, Москва привлекает тех, кто не ищет легких путей, кто стремится, подобно охотнику-манси, прочесть хорошо затертые тайные знаки, разглядеть выпавшие звенья и увидеть изначальное в искаженном.
Игорь Караулов
Город людей
Вся история нашего с вами гуманистического европейского сознания начинается с классической греческой философии, а точнее – с границы, которую по телу этой философии провел Сократ. Досократиков – тех интересовала природа вещей: они ковыряли назойливым перстом раствор меж камней в тесной кладке бытия, из наковырянного делали выводы, и Гомер полагал начало всему в реке Океане, Гераклит – в огне, Пифагор – в математике, и так далее. (Ничем путним, к слову сказать, это не могло закончиться, разве что тем, что отчаявшийся Парменид, стукнув аттическим кулаком по мраморной столешнице, вскричал: «Короче, бытие – есть, а небытие – не есть, и хорош на этом уже!»). И только Сократ, взыскуя истины, которая по его понятию есть благо, этим поиском продолжал активно жить. Он успокоил Парменида, сказав: «Ну-ну!...про бытие – охотно верю, не волнуйся ты так!....», сделал ловкий реверанс в сторону парадоксалиста Зенона, нагнал пурги, чтоб казаться своим среди софистов, но тем временем продолжал гнуть всё увереннее свою линию: утверждал, что познать истину нельзя, не познав прежде всего – человека (самого себя для начала). Сократ известен тем (и за это известное чрезвычайно любим многими нынешними поэтами, пропадающими на слэмах и прочих сборищах), что он все время своей жизни проводил в афинских тусовках, заводя со встречными и поперечными сократические диалоги, коими разрывал этим встречным всяческие шаблоны и методом ответа вопросом на вопрос доводил их – кого до прозрения, кого до умоисступления, вытаскивая из собеседников то понимание истины, которое было скрыто в них самих… Известно и то, что Сократ, за редкими исключениями, никогда не покидал пределов Афин. В диалоге «Федр» Платон доводит до нас слова Сократа. На вопрос: «Почему ты никуда не выезжал из Афин?», тот отвечал: «Камни и деревья ничему не могут меня научить, не то что люди в городе». Это – предисловие про Москву первое.
Предисловие про Москву второе: служу я в церкви священником, или попом, или батюшкой – всяк называет по-разному. Батюшки – они все разные, каждый видит церковь со своей точки зрения и всяк имеет в ней свой преобладающий интерес: один страстно любит службу, церковнославянский язык, тонкости устава и предается этому всем самим собою; другой имеет строительные и финансовые таланты, возводит храмы и, якоже пчела в соты, приносит в Церковь благоутробие материального состояния; третий страстно любит проповедовать и делает это и когда его о том просят, и когда вовсе не просят, так что, как говорится, только от зубов отскакивает… Я же, например, вижу, что церковь – это прежде всего не учреждение и не величественные постройки, а семья: Бог – отец, а люди – это дети. Люди и Бог, ставший Человеком – это и есть церковь. И для меня в церкви интереснее всего именно люди, во всей их инаковости, со всем сложным, больным, падшим и прекрасным, что в них есть.
Вот так и Москва. Для меня Москва – это люди, которые здесь обретаются. Друзья, ради которых я сюда приехал, прихожане, вместе с которыми мы разбираемся в запутанных хитросплетениях жизни души, слушатели моих стихов – и не так важно, три это человека или триста, важно, чтобы нас с ними в момент стихов единообразно торкнуло, чтоб мы были в едином поле смысла и музыки стиха… Именно все эти люди многое мне дали, многому, по слову Сократа, меня научили, и я им очень благодарен.
А камни… что камни. Кремля я, совсем как герой Ерофеева, за три года так и не видал. Есть какие-то места, близкие и симпатичные мне в Москве: Земляной вал, Андреевская набережная, окраинные Кузьминки, человеческие, то есть еще пока не особяченные, асфальтовые подворотни в окрестностях Большой Никитской, некоторые пространства метро, некоторые деревья некоторых пригородных станций, – но научить меня они уже не могут ничему. Разве что подтвердить горькие выводы Экклесиаста о суете сует, когда наутро после какой-нибудь «ночи длинных ковшей» стоишь один, так сказать, среди равнины голой, и где они, все эти уютные ларьки, магазинчики, платные туалеты и шаурмячные, от которых еще пахло чем-то человечески живым, смертным, бренным, но все-таки живым?...
Я – человек с рюкзаком, дом мой – электричка. Москва – огромное пространство, а я старею и хирею, физически и душевно всё труднее бывает собирать силы для ежедневного преодоления этого пространства, для передвижения в Москву – по Москве – из Москвы с теми или иными целями… Я вырос и жил в Сибири, и ее небо, тайга, река, ветер, запахи – без них мне здесь бывает нечем дышать; но люди – люди, они здесь, в Москве. Где я окажусь завтра – не знаю, а сегодня я пока еще здесь, среди этих людей. И они продолжают меня, как Сократа, учить многим важным вещам; и если я в ответ бываю им хоть чем-то полезен – то это все-таки, товарищи, каким-то образом да счастье.
Сергей Круглов
* «Москва и немосквичи» – цикл литературных вечеров «Культурной Инициативы» предполагает знакомство с Москвой с помощью разных оптик: поэтов, писателей, критиков и других творческих людей, как родившихся в Москве, так и приехавших в столицу из других мест.
Гости не только читают стихи, но и рассказывают о своей Москве. Вечера проходят в клубе «Дача на Покровске» и в Московском городском отделении Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, которые располагаются в имеющем богатые литературные традиции доме Телешова, в историческом центре Москвы, неподалеку от того места, где когда-то находился знаменитый Хитров рынок, описанный Гиляровским.
В качестве «москвичей и немосквичей» уже выступили такие столично-провинциальные пары:
Юрий Арабов (Москва) – Алексей Королев (Загорск)
Анна Аркатова (Рига) – Сергей Гандлевский (Москва)
Геннадий Каневский (Москва) – Бахыт Кенжеев (Чимкент)
Инна Кабыш (Москва) – Олег Хлебников (Ижевск)
Дмитрий Данилов (Москва) – Инга Кузнецова (пос. Черноморский, Краснодарский край)
Николай Звягинцев (пос. Вишняковские дачи, Московская область – Игорь Иртеньев (Москва)
Евгений Бунимович (Москва) – Анатолий Найман (Санкт-Петербург)
Михаил Нилин (Москва) – Андрей Черкасов (Челябинск)
Игорь Караулов (Москва) – Сергей Круглов (Красноярск)
Михаил Айзенберг (Москва) – Максим Амелин (Курск)
Андрей Чемоданов (Москва) – Амарсана Улзытуев (Улан-Удэ)
Непременная составляющая цикла – эссе о Москве, которые герои вечера готовят заранее.
2016,
Караулов,
Круглов,
Москва и немосквичи
18.06.2016, 5771 просмотр.
