Дополнительно:

«Москва и немосквичи»*. Всеволод Емелин (Москва) — Аркадий Штыпель (Каттакурган, Самаркандская обл.)

Буйная головушка, гранитный кафтан

Первым упоминанием Москвы мы обязаны Юрию Долгорукому, который написал письмо князю Святославу Ольговичу: «Приди ко мне, брате, в Москов», — пригласил своего союзника с сыном в это безвестное селение среди лесов, на границе Суздальской земли. Там 5 апреля 1147 года «повеле Гюрги устроить обед силен» в честь Ольговичей. Тут хань красная, тут хань белая, пей не хочу. Закуска тоже типа «я вас умоляю» от пуза. А что не пить, когда дают и ненакладно? Вопрос один, естественно: «А где тут у вас…?»

«А с какой целью интересуешься, уважаемый?» Ну, перетерли с пацанами, что базар не в уровень. Сразу переобулись в воздухе: «Вам — везде!» А какое везде, когда во двор не войдешь, на подъездах замки кодовые, камеры? Раньше хоть трезвых в вытрезвитель брали, а теперь пьяных свозят в отдаленные больницы и на пол в приемном отделении сваливают. Сына-первенца семья новых москвичей назвала Мундиалем. За это его шести месяцев отроду зачислили старшим прапорщиком в ФСО. «А шапка моя где?» — «В парке „Зарядье“ шапка. Он 40 миллиардов стоит и вошел в число 100 главных туристических объектов мира по версии СовБеза ООН. А ты тут со своей вонючей шапкой!» — «Доктор, ногу правую посмотрите, она не двигается и ничего не чувствует». — «Мужчина, не волнуйте врача, он по-русски не понимает».

Хотя конечно положительные перемены на лицо. На лице. Раньше косила асфальтовая болезнь, теперь ей на смену пришла болезнь гранитная. Симптомы крайне похожи, только опытный специалист может отличить. Их уже готовят в массовом порядке. Зато реально с полицией проблемы исчезли. Люди моей весовой категории стали полиции абсолютно не интересны. За что низкий поклон руководству МВД, города и страны. Вот только бы еще с велосипедистами вопрос решить. И не надо бояться скомпроментировавшего себя термина «окончательное решение». Именно окончательное решение здесь и необходимо. Да, вместе с велосипедами. Чтобы не мешали озорным гулякам легкой походкой идти, головою свесясь, переулком в знакомый кабак.

— Мне, пожалуйста, водки 50 граммов, какой подешевле.

— У нас, мужчина, не совок, 50 граммов не подают. У нас шот, 35 мг. 150 рублей стоит.

— А я, типа у вас выступаю сегодня, скидочка не положена?

— Надбавочка положена. Смотри, зал пустой. Выступает он. Писать лучше надо, и люди потянутся. Мы вам, нищебродам, бесплатно предоставляем площадку по понедельникам, поскольку приличные люди только со вторника бухать начинают, а сегодня пусто.

— Может это вам лучше готовить надо?

Ну и т. д. Стойло Пегаса, одним словом. Ни в верху, ни в низу этой пищевой цепи тоже по-русски не понимают. И правильно. Давно пора на человеческом языке говорить научиться.

Последним упоминанием Москвы в летописи будут слова: «Уважаемые граждане! Наши непревзойденные в мире зенитные комплексы С-400 „Фаворит“ сбили подавляющее большинство атакующих Москву вражеских термоядерных ракет!»

Всеволод Емелин

Москва. Личная география

Я жил в Днепропетровске, а мой дядя-юрист в Москве, у него было две комнаты в огромной коммуналке на Кропоткинской, ныне Пречистенке. Из окна на четвертом этаже был виден Дом ученых, а с балкончика еще и одна из кремлевских башен.

Помню несравнимый запах метро, и поныне чую его слабый остаток на станции «Кропоткинская», а может быть, мне это просто чудится. Деревянные шпалы, пропитанные креозотом, давно уже заменили железобетонными. В первый приезд мне было лет семь-восемь, в Москве были огромные здания, их называли «высотки», а Москва-река с ее речными трамваями по сравнению с широченным в моем городе Днепром показалась совсем узенькой. В Москве были чудеса: газовые плиты, газовая колонка (у нас была колонка, но дровяная) — и телевизор. Черно-белый КВН, огромный ящик с крошечным, чуть побольше почтовой открытки экранчиком и водяной линзой.

В другие приезды я был не такой уж маленький, раз меня отпускали гулять одного, и я запомнил непривычные названия улиц: Сретенка, Полянка, Ордынка… Арбат! На Арбате был богатый антикварный магазин, и там была выставлена трубка с большущим фарфоровым чубуком на колесиках и длиннющим мундштуком, так что барин мог расхаживать по кабинету и возить трубку за собой.

Десятиклассником я набрел на Музей Маяковского в окрестностях Таганки, в переулке Маяковского. Музея там давно уже нет, и домик тот не найти. Из музейного запомнились непривычно толстые авторучки. Это был музей-библиотека, читальня, и в теплое время года разрешалось сидеть с книжками за столами во дворе. За таким столом я списывал в тетрадку стихи из довоенного однотомника Пастернака. Помню точно, что была списана «Метель», а что еще — не помню.

На школьных зимних каникулах, кажется, 1961 года, добрая продавщица в Книжной лавке писателей, видимо, что-то такое во мне углядела, шепотом сказала: «Тридцать (да, кажется именно тридцать) копеек в кассу», — и выдала мне вложенное в газету, чтобы никто не видел, тоненькое «Яблоко» Евтушенко.

В Москве мне было куплено пальто! Я уже учился в университете и был отправлен в Москву, с тем чтобы дядька купил мне новое пальто взамен того, из которого я безнадежно вырос. А дядька мой был стиляга 50-х и раздобыл мне болгарское пальто желтого, почти оранжевого цвета, с капюшоном и поясом, и пуговицами в виде таких цилиндриков, по краям слегка сточенных на конус. Мама при виде этого пальто пришла в ужас, тем не менее, я отходил в нем все свои студенческие годы и снискал уважение наших стиляг, среди которых был Саша Кабаков.

Весь апрель—май 1965 года я пробыл в Москве, на студенческой практике в Институте черной металлургии на улице Радио, массивном здании, напротив которого было кафе-стекляшка, где я регулярно пил свой кофе. Жили мы в университетской общаге, но не в главном здании, а в пятиэтажке на проспекте Мичурина, куда я однажды добирался поздно ночью на поливальной машине.

Работой меня в институте особо не обременяли, тем более что я шел по теорфизике, и моим делом были расчеты, которые мне давались легко, в институт надо было ходить пару раз в неделю для отчета, и свободного времени было много.

Ходил по музеям, не раз и не два приходил на Волхонку к импрессионистам, которых знал только по репродукциям, и просто вышагивал километры. Раз заночевал на скамейке на Ваганьковском. Вышел с тылу к Василию Блаженному и увидел ярко запомнившуюся картину. Ворота во дворик были открыты, и внутри между двумя стоявшими на земле большими колоколами была протянута веревка, и на ней сушилось разноцветное бельишко. Как-то ранним утром оказался близ метро «Смоленская», о, какой был запах у маленькой пекарни, где добрые люди угостили меня свежевыпеченной булкой. Этой пекарни, этого домика давно нет.

Я не предполагал, что через каких-то полгода снова окажусь в Москве — уже насовсем.

В начале декабря меня исключили из университета, и тут же пришла повестка в военкомат. Я по первому зову не явился, еще какое-то время, что называется, качал права, но исключили меня по указке КГБ, так что пришлось, чтобы избежать уголовной статьи, явиться в конце месяца, и я попал в последнюю команду призыва. Команда отправлялась в Москву.

Служил на Новогиреевской улице, и служба для меня была не так чтобы слишком в тягость. Весной 1967-го получил увольнительную на сутки и забрел на Сретенский бульвар. Чуть поодаль от нынешнего памятника Шухову обнаружилась летняя читальня, как я теперь понимаю, филиал Тургеневки. И в этой читальне, под шум и звон еще ходивших там трамваев, я в один присест прочел журнальный вариант «Мастера и Маргариты». Демобилизовался в августе 1968-го в звании сержанта.

Зацепиться за Москву? Такой цели у меня никогда не было, но рядом с моей воинской частью располагалось медицинское училище, и моя участь была решена. Жил я в подмосковной Балашихе, работал большей частью в Москве, работу менял примерно раз в три года, не из принципа, а просто так получалось. Еще шутил: три года — и дембель.

Работы мои располагались вот где. В зеленом Петровско-Разумовском проезде рядом с платформой «Гражданская», там была лаборатория, а в главном здании института в Столешниковом переулке, где тоже приходилось часто бывать, к моему удовольствию, был хороший букинистический и табачный магазин со старорежимным интерьером, какого теперь не увидишь; в Бескудникове, в самом начале бульвара, потом опять рядом с платформой «Гражданская», только по другую сторону от железной дороги, и у этой моей работы была шумовая лаборатория, поскольку занимались акустикой, в старинном здании выехавшего завода «Салют» близ улицы Казакова, и когда здание пошло под снос, я упустил возможность вывезти оттуда старинный двухтумбовый письменный стол. Ножками тумб были резные львиные головы. А еще работал на улице Щепкина близ метро «Проспект Мира» и ездил туда из Балашихи на велосипеде. В конце 80-х — начале 90-х в «Союзрекламфильме» на Зоологической улице я зарабатывал уже, как сейчас говорят, фрилансером.

В самом начале 80-х я завел себе вторую трудовую книжку и в дополнение к дневной работе устроился на ночную — сторожем вневедомственной охраны, через две ночи на третью, а когда дежурство приходилось на выходные — на сутки, что, понятно, способствовало стихописанию. Эти дежурства были на Сиреневом бульваре, на Красноказарменной, на Золоторожском валу, на Садовом возле Курского вокзала, но самый замечательный объект был в Подсосенском переулке — роскошный особняк одного из Морозовых, где располагались редакции журналов издательства «Наука». Диванчик с вырезанной из дерева обезьянкой, на котором я спал, можно найти в альбомах по русскому модерну. Что там сейчас, не знаю, но когда Маша Галина пришла в одну из редакций и между делом спросила, помнят ли они такого сторожа, ей ответили: «Как не помнить, он единственный, кто все наши журналы читал». Ко мне в гости захаживали приятели-стихотворцы, выпивали, и раз даже один поэт наблевал в отделанный малахитом камин, хорошо, что я вовремя заметил.

Вот такая моя московская география. Так что Москву я знаю для понаехавшего неплохо, хотя мне, конечно, далеко мне до Саши Курбатова. Надо еще упомянуть Ленинскую библиотеку, где я впервые читал взятых в отделе редких книг Ходасевича, Нарбута, Вагинова, особенно Вагинова, и, конечно же, московские книжные. И букинистический рядом с памятником первопечатнику, и тот, где нынче «Библио-Глобус», с исчезнувшей деревянной галереей.

А сейчас я уже без малого пятнадцать лет живу рядом с Дарвиновским музеем. Иногда встречаю на улице живущих неподалеку Сашу Курбатова и Володю Герцика.

Аркадий Штыпель

* «Москва и немосквичи» — цикл литературных вечеров «Культурной Инициативы» предполагает знакомство с Москвой с помощью разных оптик писателей, как родившихся в Москве, так и приехавших в столицу из других мест.

Гости не только читают стихи и прозу, но и рассказывают о своей Москве. Вечера проходят в клубе «Дача на Покровске» и в Московском городском отделении Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, которые располагаются в имеющем богатые литературные традиции доме Телешова, неподалеку от того места, где когда-то находился знаменитый Хитров рынок, описанный Гиляровским.

В качестве «москвичей и немосквичей» уже выступили такие столично-провинциальные пары:

Юрий Арабов (Москва) — Алексей Королев (Загорск)

Анна Аркатова (Рига) — Сергей Гандлевский (Москва)

Геннадий Каневский (Москва) — Бахыт Кенжеев (Чимкент)

Лев Рубинштейн (Москва) — Елена Фанайлова (Воронеж)

Инна Кабыш (Москва) — Олег Хлебников (Ижевск)

Дмитрий Данилов (Москва) — Инга Кузнецова (пос. Черноморский, Краснодарский край)

Николай Звягинцев (пос. Вишняковские дачи, Московская область —Игорь Иртеньев (Москва)

Евгений Бунимович (Москва) — Анатолий Найман (Санкт-Петербург)

Михаил Нилин (Москва) — Андрей Черкасов (Челябинск)

Игорь Караулов (Москва) — Сергей Круглов (Красноярск)

Михаил Айзенберг (Москва) — Максим Амелин (Курск)