Оговорюсь сразу: мне нравятся книги издательства, уровень авторов, их разнообразие и инструментарий. По сути, мы имеем дело с разными голосами или инструментами, собирающими вместе — вот уже целых пятнадцать лет — большой оркестр. По этой причине я испытываю соблазн сравнить три недавних книги — с тремя симфоническими инструментами.
Григория Медведева (
Из кафешного тёплого зальца
выйти
жизнь легко выпуская из пальцев,
словно пёрышко на ветру.
( «Жизнь будет
Я бы сравнил поэтику Григория Медведева с характером кларнета, то взлетающего, в ожидании будущего дня, а то рефлексирующего о канувшем или подводящим итог прожитому: монеты, стеклышки, стёртые яти, косая тень мелькнувшего, будто ножницы, ласточкиного хвоста:
* * *
Помнишь, как радовались каждому кругляку
медному в окиси зеленоватой,
чёрном налёте, с надписью по ободку
ятями и едва различимой датой.
<…>
Много всякого нанесло добра:
гвозди и черепки, раковинки улиток
и, подороже
горстку медяшек, листвой укрытых.
Что на эти оболы купим? Вчерашний день.
Ни рябины, ни яблони, только воздух
опустевший, только косую тень
промелькнувших ласточек острохвостых.
Вообще, воздушность, прозрачность формы позволяет накладывать друг на друга (как кальку) образы разных эпох: рябиновый выстрел детства и по сей день пребудет кровоточащей ранкой. Есть карта местности, историческая память: реки, полустанки, школьные дворы, говорящие названия, способные разворошить ворох воспоминаний. Есть большая война и «двухсотые»; школьные поблекшие снимки и родители, вычеркнутые сломом времён и сложившие над головой ладони: «Мы в домике».
Стоит отдельно отметить звукопись, точность образов и продуманность рифм (к слову сказать, рифма БГ — ЕГЭ лет через двадцать, видимо, будет казаться диковинной монеткой в патине).
Взгляд назад отражает лёгкую (а не трудную) жалость и грусть; есть уже не человек и его время, но — одежда и время года:
* * *
Вот что тебе досталось —
лёгкие на помине
эти нежность и жалость
косточкой в сердцевине.
Поговорить о них не с кем.
Летней ночью недлинной
под проливным смоленским
мокнет пух тополиный,
платье на толстой леске.
Нож и бабочка, давильный пресс и вино, человек и его почерк, поступь, одежда; выкопанная монетка из прошлого и выпархивающая из надтреснутого кокона бабочка смысла — такое послевкусие остается от второй по счёту книги Григория Медведева.
Игорь Куницын ( «Макадам»). Поэтика предместий, а не огни большого города; движение от центра к перефирии, где человек как на ладони; возвращение на электричке (домой ли, на дачу — неважно), бегство от торфяного смога — вот первое моё впечатление от новой книги стихов Игоря. Стоит сказать, что Куницын, как и Медведев не визионер, — обоим важнее осмыслить, пересчитать своё настоящее. Автор всматривается в прошлое и находит его в повседневности, раскладывая на детали:
* * *
В комнате убраться время появилось.
С треском отодвинул от стены диван.
Пульт от телевизора, ну скажи на милость,
с пола взял потерянный, положил в карман.
<…>
Отовсюду выудил всяческую всяку:
пуговицу, мелочь, ручку для письма.
И подумал горько: «Что я за писака?
К сорока не спился, не сошёл с ума.
Не разбил ни разу пепельницу в баре,
только пару рюмок и один бокал».
Под трюмо надёжно спрятался фонарик.
Мне кажется, что по диапазону и тембру звука (тёплый, порой порывистый, но стремящийся к камерности, вписанности в человеческое жилище) — в качестве музыкального инструмента, Игорю Куницыну подошла бы виолончель. Инструмент этот, берущий начало от скрипки и альта, но большего размера, — поначалу удерживался икрами ног, пока в его конструкции не появился шпиль. Стихи Игоря отправной точкой или опорой почти всегда имеют рукотворный дом, жилище. Таким образом, наблюдатель в тексте подкреплён элементом достоверности: «Земля — мой свидетель»:
* * *
Между делом, а дело такое —
я пытался постигнуть иное, —
стала капать из крана вода.
Я прокладку сменил, ерунда.
Вновь задумался, глядя на стену.
Но прозрачной не стала она.
Лишь заметил монтажную пену,
чей излишек торчал из окна.
Ерунда, я подчистил излишек
и за старое взялся опять.
Начинал уже видеть и слышать
и в иные миры проникать
Но собака моя подбежала,
погремушку в зубах принесла.
Поиграл с ней и начал сначала.
Всё сначала. Такие дела.
Один из разделов книги, «По каменным ступеням», посвящён творчеству как таковому, где герой, находясь на границе внешнего и внутреннего пространства (порог, лестница или забор), пытается осмыслить себя. Вот один из примеров:
Кладоискатель
Он жил на то, что находил.
И ел, и пил, и спал.
Сгребал песок, ворочал ил
и доставал металл:
монеты, перстни, ордена
и кабелей куски.
Перекурить, глотнуть вина
любил в часы тоски.
Он не женился и детей
не думал заводить.
Считал важнейшей из идей —
искать и находить.
И был обут, и был одет,
и одинок, и сыт.
Я говорил: «Да ты поэт,
счастливый сукин сын!»
Он на меня смотрел в упор
и повторял одно:
«Я проникал в пещеры гор
и на морское дно.
Спускался в трюмы мертвецов
и, алчный пилигрим,
завладевал в конце
концов сокровищем своим».
Он говорил, я наливал,
чернела ночь в окне,
и золотой луны овал
в лицо смеялся мне.
Татьяна Вольтская ( «Крылатый санитар»). Движущей и притягивающей силой здесь выступает жадное женское начало, со своими правами на жизнь, с нарушением запретов и утром стрелецкой казни; с тихой болью и нутряным восторгом:
<…>
Ибо грешник снедаем тревогой. Неугасимый червь
Вылезает из ада — пощекотать
В солнечное сплетенье. Дивится чернь:
Во как запел — праведным не чета.
Во как танцует — глянь, какие прыжки,
Вверх и в стороны — непостижно уму.
А он — перепрыгивает языки
Пламени, видные только ему,
Рвущиеся
Всё, чего он касается, загорается в тот же миг,
Как бензином, пропитанное грехом.
И улица, где проходит он, и река
В длинной белой рубашке, и дома за рекой,
И губы, которые целует он, и строка,
Которую он выводит прыгающей рукой.
( «Из воздушных степей, в волнах летучих орд…»)
Кажется, что в поэтике Вольтской мы не находим ничего нового: старые проверенные образы и рифмы, узнаваемые конструкции и сюжет. С другой стороны (отличное — враг хорошего), наряду с пафосом, буквальностью, гражданственностью и журнализмом — автору удаётся захватить читателя врасплох и сохранить цельность высказывания. В отдельных текстах чувствуется влияние Ирины Евсы (в книге ей посвящён целый цикл). По звучанию и напряженности я бы сравнил стихи Татьяны Вольской с саксофоном. Кстати, этот инструмент, заодно с тубой, изобретённый в середине XIX века австрийцем
Тематически книга делится на четыре раздела, «С той стороны жизни», «Отпуск», «Случайные попутчики» и «Здравствуй, снег», что, скорее всего, не случайно. Времена года, цикличность, любое движение не могут существовать без момента замирания, взвешивания и осмысления. Выше я уже говорил о том, что и у Медведева, и у Куницына — моменты такие описаны и, возможно, являются одними из ключевых для понимания. Интересно, что у Вольтской снег никак не ассоциируется с чистым листом. Напротив, он как бы подстёгивает автора, заставляет продолжать движение, доходить до сути, говорить до конца:
Над этой улицею сирою,
Пустынной, заспанной, в халате,
Беги, опасно балансируя,
Как на невидимом канате,
<…>
Беги над пьяными и трезвыми,
По мокрым рельсам и по шпалам,
По лезвию любви, по лезвию:
Оступишься — и всё пропало.
( «
Или:
* * *
Скорей, скорей, без памяти, бегом,
Оттуда — сантиментом не торгуя —
Где разве что не дали сапогом,
Где зеркало становится врагом,
Любовником, целующим другую.
Скорей, скорей, покуда снег в полях
Расстеленных — твоих следов не выдал,
Беги — жидом, за коим мчится лях,
Пока закат набором звёздных блях
Не прозвенел в затылок — видел, видел!
<…>
Вообще, в книге практически нет статических картинок, а сама её энергетика, пафос, наверно, раскрывают смысл названия «Крылатый санитар»…
Герман Власов
18.02.2020, 2360 просмотров.
