«Ностальгический газ» Светланы Богдановой: от рукописи к книге
«Перед книгой». Представление рукописи Светланы Богдановой «Ностальгический газ»
Алмаз рыбы
— Представьте себе: идут по улице несколько человек — специалистов по алмазам. И вдруг видят — лежит алмаз.
Сидя в модернистском временном пузыре Дома Брюсова, вообразить такую картину совсем не сложно. В конце концов, улица — таинственное место, там может ходить кто угодно, не говоря уже о том, что там можно найти.
— Что же должно произойти дальше? Дальше один из этих специалистов должен набраться наглости и сказать: «А это мой алмаз! Он просто у меня… ммм… выпал». Так я и сделала! — жизнерадостно закончила Дана Курская свою поучительную притчу о важной роли личной инициативы в развитии книгоиздательской отрасли. Сидевший рядом алмаз улыбнулся.
«Ностальгический газ» Светланы Богдановой, вернувшейся в публично-литературное пространство после шестнадцати лет молчания, уже на днях выходит в издательстве «Стеклограф», а для самых нетерпеливых читателей организаторы «Культурной инициативы», проводившей «представление рукописи», подготовили микротираж эксклюзивных брошюр-пробников. Не каждый день увидишь, как обитатели 2018 года расхватывают сборники стихов объемом двадцать две страницы, изготовленные при помощи канцелярской бумаги, принтера, ножниц и степлера.
Есть две породы, условно говоря, чудес — чудеса, сообщающие о своей природе, и чудеса, не сообщающие. Первые обрушиваются на тебя, как Цирк дю Солей, вторые, кажется, вообще ничего с тобой не делают — во всяком случае, ты ничего не почувствуешь, пока… нет, ну к чему это ужасное «пока не станет слишком поздно»? Пока что-то в тебе бесповоротно не изменится. Чудеса Светланы Богдановой — второй породы. Послушать ее — это как налюбоваться вдосталь легчайшими движениями жонглера, расслабиться, отдохнуть душой, подумать, что зря ты так плохо думал о весе и плотности мира и на самом деле все не так уж страшно… и лишь когда музыка кончится и в зале включат верхний свет, сообразить, что бензопилы были не бутафорские, а тигр — не плюшевый. Бензопила и тигр у Светланы Богдановой есть. Она подбрасывает в пространство и выхватывает из пространства две опаснейшие штуки — нарратив и созвучие.
Специфику и оригинальность повествовательного начала в лирике Богдановой (до такой оригинальности далеко многим сегодняшним молодым экспериментаторам) особо отмечал во время своего выступления на вечере Данила Давыдов. Действительно, ее истории не спутаешь ни с чем и не забудешь, даже если ты в свое время объелся свежеоткрытой «документальной» поэзией, как Винни-Пух в гостях у Кролика. Светлана Богданова не потакает нарративу, не вступает с ним в опасно-доверительные отношения «ты неси меня, река» — излишне беспечного водолюбца река эта может и потопить, и растворить, и разбить о первую же серьезную прибрежную каменюку. Сколь бы беспечной ни казалась интонация рассказчицы, сколь бы слово- и мыслеигрательными ни представали все ее неожиданные перетекания из образа в образ, из одного смыслового плана в другой — это не игра.
Да, начинается все невинно. Занимательный негр, раздающий листовки «Цветочной лавки на Цветном бульваре», убеждает, что «Нет белого в природе. Не бывает. / Нет куриц, нет яиц (в его стране / Никто не ест ни то и ни другое, / Вот рай, должно быть, для домашней птицы). /Зубов у крокодила тоже нету/ И если крокодил кого-то тяпнул,/ То не физически, а, так сказать, духовно. / Намерением, а не пастью». В самом сердце псевдоантичной Москвы (о, псевдоантичность — отрада любителя нарратива!) «Утром воскресным, когда солнце щекочет Макдональдс, / И отступает на шаг перед величием МИДа, /Возле Смоленской, почти рядом с грузным Арбатом /Старый и злой букинист — щёлк — отпирает замочки, /Ящички, нежно кладет книги на столик фанерный». Монах, терпеливо бредущий к краю плоской земли, препирается с ангелом. Измученная ворочаньями и стонами невыносимого рыбака — соседа по купе, лирическая героиня в отчаянии медитирует, призывая из дома астральную проекцию любимого кота, обладающего талантом убаюкивать. У букиниста есть прообраз, рыбак и кот Масюся и вовсе абсолютно документальны. То есть были документальны в какой-то миг, вслед за которым случилось много, очень много всего… Потешный негр по сути разрушил изрядную часть вселенной, превратив оставшуюся часть черт знает во что. «Лубок» про монаха и ангела внезапно становится даже не трехмерным, а еще круче, тут явно не обошлось без теории струн. Даже совсем, казалось бы, салонно-невинное стихотворение-игрушка о женщине, которая НУ ОЧЕНЬ СИЛЬНО хочет брошь, на самом деле изрядно страшно и подмигивает чем-то таким, о чем не хочется на ночь глядя, хотя вроде бы никто нас пугать и не собирался. Негр не собирался перекраивать пространственный континуум, и рыбак не планировал превращаться в сома, и кот тут ни при чем, у кота железное алиби, как реальность может порваться под когтями кота, который спит сейчас где-то далеко, мало ли что там думается его хозяйке… Все происходит незаметно и очень быстро. Плоскости соединяются. Лирический герой в ступоре застыл в неправильном отделе Дорогомиловского рынка, заблудившись в поисках чего-то «жесткого», чем можно завесить окно от невыносимо близких арбатских соседей — и вот маленькими услужливыми ручками метафор — «Жесткое нужно, помнишь? Спрятаться от людей. / Латы? Здесь только лапы (Не убий, но убей) / Здесь только клювы и когти. И рога — погрубей» — ему издалека, изглубока (или нет?) передают кое-что, что крепится совсем не к окну и помогает не только от соседей, и поди отличи тут случайность в духе «парень просто оказался не в том месте не в то время» от эволюционной неизбежности. Из потешной истории о старом и злом букинисте, который когда-то преподавал литературу, любил де Сада, ненавидел молодежь и «Неуды ставил студентам — за то, что при них были уды. / Аллитерация? — Что вы! Я ни за что не играю / В игры словами, когда звуки наполнены смыслом» — вырастает психологическая трагедия, семантически насыщенная настолько, что тут могло бы быть не стихотворение, а роман франзеновской толщины. Такой же роман подмигивает из коротенького гимна грязи — спасительной субстанции для тех, кто устал в мире «волшебников и продавцов», где «каждая мелочь — портал». «Узел, колтун, комок, — самый полезный предмет. / С ними подчас легко двигаться, веселясь, / Не уставая и не прерывая связь». Незаметно, быстро и мощно, как бросок и разворот большой, сильной рыбы на глубине.
Рыб в стихотворениях Светланы Богдановой и вправду много. Эту особенность экосистемы сама она объясняет тем, что рыба — образ некоего «отстраненного слизистого наблюдения». Что ж, так — изнутри. Снаружи ни отстраненности, ни тем более слизистости заметить не успеваешь — только уверенное чудноизгибистое движение, покоряющее и преображающее воду.
Мария Мельникова
Презентация книги Светланы Богдановой «Ностальгический газ» (М.: Стеклограф, 2018)
О телесности, иллюзорности мира и обманчивости повествования
26 апреля в помещении культурного центра журнала «Новый мир» состоялась презентация поэтической книги Светланы Богдановой «Ностальгический газ», опубликованной издательством Даны Курской «Стеклограф». Презентация прошла при полном зале и при полной эмпатии автора и слушателей. По форме была вполне традиционна: издатель произнес краткую речь, потом автор читал некоторые стихи из книги, некоторые — из не вошедших в нее. Поэтому говорить следует именно о богдановской поэзии.
В той странной литературной страте, где мы были вполне одиноки в очень маленькой компании, мы с автором этой книги обсуждали много чего, в числе прочего и взаимодействие стиха и прозы, — не на уровне стиховедения, на уровне поэтики и, не побоюсь сказать, мировоззрения. Я, скорей, ощущал себя сочинителем стихов, Светлана Богданова — прозаиком; грани здесь не было, и грань эта, проблематизированная, становилась не просто занятной, но важной.
Потом Света — после двух книг прозы, «Предвкушение» (М., 1996) и «Возможное начало» (М.: АРГО-РИСК, 1997), и еще ряда важных публикаций, среди которых роман «Сон Иокасты» ( «Знамя», № 6, 2000), выпустила книгу стихов «Родство с предметами» (М.: Автохтон, 2000). Это очень странная и хорошая книжка, которую мало кто заметил (мне посчастливилось написать предисловие, о чем ниже). Потом Богданова ушла в визуальные формы деятельности, — но человек слова отравлен словом, не избежать возвращения. И вот возвращение.
Я писал, ссылаясь на известную книжку Жиля Делёза про Лейбница и барокко, об особой поэтике «складки», которую здесь вижу явленной. «То, что один вектор — метафизический и касается душ, а другой физический и касается тел, не мешает им вместе составлять один и то же мир, один и тот же дом», писал Делёз ( «Складка. Лейбниц и барокко»). Конечно, это был юношеский текст — я про предисловие; а тогда мы любили играть в разные псевдотермины типа необарокко, неоромантизм, неомодернизм. Гвоздь в гроб этим псевдотерминам вбил не столь уж давно С. Н. Зенкин, писавший о некой принципиальной пустотности «префиксального» типа порождения (псевдо)терминов и прочих обобщающих понятий, об отсутствии в этой ситуации качественного умножения смысла, но лишь количественного — в вариативности ли или просто пустой длимости (см. книгу Зенкина «Заметки о теории»).
Но «складка» — это именно сущность, а не ложное мудрствование. В прежних стихах и в новых Богданова демонстрирует констатацию личного, изъятого из мира страстей не на уровне декларации, на уровне величия предметов и пространства, которые метонимически соотносятся с личным. Перед нами поэтика конспекта личности — что характерно. Довольно консервативная с точки зрения поэтики, но при этом никак не укладываемая в лекала привычного опыта чтения стихов. Перед тобой не ставят задачу понимания, но и не делятся личным опытом, но и не открывают тайные механизмы, но и не идут, как идут. Перед нами рефлексия субъекта, который не особо-то и прячется, ему не интересно играть в субъект-объектные игры, ему интересней наблюдать факты, которые излагаются чуть ли не нарративно — иное дело, повествование происходит не о событиях так называемой психологической жизни, а именно о взаимоотношении предметов, понятых как возможно широко.
Здесь возникает множество отдельных сюжетов. Один из них — о вышеуказанной тонкой грани между прозаическим и поэтическим, о нарративности и фрагментарности в различных текстах Богдановой. В прозе Богдановой разорванность текста постулируется через отдельные фрагменты, либо зоны переходов, либо принципиально неукладываемые в линейность части повествования. И это даже видно в таких произведениях, как притворяющиеся «просто прозой» повесть «Возможное начало» или «роман-антитеза» «Сон Иоакасты», где мир «реальный» и онейрический лишены четкой грани между ними, существуют в некоем до-времени, подобном «времени сновидений» первобытных людей — времени, где юнгианские «дневное» и «ночное» нераздельны, хотя уже и осознаются как некие не столько смежные, сколько взаимопереходные сущности.
Нечто подобное мы обнаруживаем в богдановском стихотворении «Купе»: бытовое и мерцающее, кажимое, пронизывают друг друга, невозможно определить их иерархические взаимоотношения. Логически невозможная фигура, но только с точки зрения обыденной логики нашего четырехмерья; в мирах многомерья подобные сущности — от бутылки Клейна до пространств Калаби — Яу более чем возможны, как возможны в невообразимом переходе планов и состояний реальности литературного порядка — от лермонтовского «В полдневный жар в долине Дагестана…» до «Непрерывности парков» Кортасара.
Возможны и иные формы разрушения линейности: рассказ, точнее «маргинальное повествование» «Комментарии» (к несуществующему — в нашем мире, по крайней мере — тексту!) отсылает, конечно, к целой традиции эстетизации и даже феноменологизации вспомогательных дискурсов (стоит вспомнить, например, роман Петера Корнеля «Пути к раю»), но здесь принципиальна логическая невозможность разгадать «комментируемый» текст — таким образом, перед нами не головоломка, а принципиально открытое и непознаваемое высказывание, та самая «складка».
Фрагментарность часто предстает субститутом поэтичности: здесь можно вспомнить такой богдановский текст, как «В предвкушении двадцать шестого» — своего рода странствие в поисках идентичности, своего рода современные «Записки у изголовья», включающий не только фрагменты поэтической прозы, но и собственно стихотворные вставки. Тем интересней, что в собственно стихотворениях Богдановой нарратив, рассказ, повествовательность с очевидностью становятся очень важными. Это заставляет вспомнить о прозаизации стиха и, особенно, о предложенной уже довольно давно поэтом Федором Сваровским концепции «нового эпоса», помимо повествовательности предполагавшей изъятие лирического субъекта из поэтического текста. Эта программа вызвала большую дискуссию; указывалось, в частности, на то, что в новой и новейшей поэзии невозможен тот ритуально-мифологический момент, который характерен для классического эпоса; что классический эпос преимущественно возникает как неавторский либо наследует, подобно «Энеиде», неавторским моделям; что нерефлективный коллективный субъект сказителя практически исчез даже в самых экзотических традициях.
Прозаизация же (как мы помним из огромного корпуса текстов, от Николая Некрасова до лианозовцев) вполне может предложить не отсутствующее, а гипертрофированное лирическое «я». Но лироэпическое творчество также может быть совершенно по-разному устроено. Повествование в стихах Богдановой опирается не столько на сообщение о некоем «случае», «происшествии», сколько на понимании его сомнительности и иллюзорности. Безусловное влияние восточных учений, в первую очередь буддизма, не говорит о полном отказе изображаемого от реальности; вопрос лишь в том, что эта «реальность» ставится под вопрос. Колесо Сансары и Покровы Майи недостаточны для понимания, к примеру, настойчивой телесности, предметности, вещности этого самого не вполне реального мира, в котором прибывает богдановский лирический субъект. Думаю, что не столько художественный опыт Богдановой влияет на это, сколько, напротив, художественный опыт проистекает из первичного доверия к предмету — куда большего доверия, нежели к нарративным моделям, которое лирическое «я» Богдановой использует для легкой иронии, важнейшей для снятия слишком серьезного отношения к миру, но не отменяющей его вовсе.
Это очень отдельная поэзия, полюбить которую — труд, правда, труд в особом смысле, труд отказа от слишком поверхностных толкований. И этот труд стоит усилий.
Данила Давыдов
Музей Серебряного века,
Культурный центр журнала «Новый мир»
13.05.2018, 2479 просмотров.
