Том стихов Евгения Туренко «Предисловие к снегопаду» — по сути, избранное поэта. Туренко известен как центральная фигура нижнетагильской поэтической школы; ныне он воспитывает юных поэтов в подмосковном Венёве. Учительская энергия, впрочем, не должна заслонять яркий и совершенно самобытный поэтический голос Туренко.
Изломанность синтаксиса в этих стихах, анаколуфы, плеоназмы, тавтологии, пропуски логических звеньев работают на задачу максимально плотного, компрессивного проявления лирического субъекта. Этот субъект трансгрессивен, выходит за пределы «человеческого, слишком человеческого», но не красуется этим своим свойством, как, впрочем, и не эпатирует. Он просто существует за гранью ожидаемого, выходит в некий совершенно новый тип (само)остранения: «Так не поможет стыд, / Как различит Господь, / Память в завязке спит — / Не удивляйся хоть! // Крохотный мой дитё, / Вслух ото сна до сна / Самое ё-моё / На». Или: «Я много водки ел, / не покривив водой, / я был горазд и смел / с единственной тобой, // и падал, погодя, // двоясь — пока уймусь… / Не бойся ты меня, / я сам себя боюсь».
Суровая концентрация смысла парадоксально сочетается с нежеланием отказываться от поэтизмов, возвышенных образных моделей, порой демонстрируемых чуть ли не на грани (авто)пародийности: в этом смысле Туренко смелее многих авторов, вытесняющих целые пласты поэтического языка за их кажущуюся проданную первородность. При всей гиперконцентрации, поэтический строй Туренко близок не конкретистам, но «проклятым поэтам» русской эмиграции, таким, как Поплавский (аллюзии на него часты у Туренко) или прямо упоминаемый Божнев: «Где Божнев — там и ты, / и снег идёт сквозь свет, / и смерть скликает сны; / пойди — пойми её. // Любовь страшней, чем Фет — // черна до хрипоты, / и снег идёт сквозь свет. / Вот, собственно, и всё». Слом автоматизированного слова, преображающее «неостранение» отсылают и к прозе Платонова (чье имя также часто встречается у Туренко): «Сперматозоид, как смерть, одинок, / а, воскресая от ста миллионов, / молча глядит — как несчастный Платонов / на потолок. // Ты не читай меня и не люби, / но, всё равно, остаются пространства / для возвращенья, и для постоянства — / дни».
Структурообразующими для поэзии Туренко оказываются восьмистишия; ими, впрочем, корпус текстов поэта отнюдь не исчерпывается, но восьмистишия образуют контрапункт поэтического говорения Туренко. В новейшей поэзии (мне приходилось много об этом писать) восьмистрочное стихотворение становится чуть ли не твердой формой, «минимумом максимума», краем целосности лирического высказывания при тотально лаконизме. В ряду мастеров этой формы — от Горбаневской до Еремина, от Пуханова до Белякова — Туренко занимает специальное место. Именно ему, быть может выпала роль канонизатора неканонического, взломщика дискурсивных ожиданий — при весьма разных подходах к восьмистишию (от развернутой целостной метафоры до метонимических конструктов).
Высокое косноязычие поэзии Туренко позволяет проникнуть в до- и за-языковые пространства, обнаружить за синтаксическим экспериментом убедительную картину хаотического, но значимого мыслительно-эмоционального мира: «И до смеха недотрога, / Жалость натощак, / от святого до слепого, / ладно, что и так — // откровенно, одиноко, / снежно и свежо… / А живёшь, конечно, плохо, / то есть — хорошо».
Данила Давыдов
«О нежности неловкой»
«Сад со льдом» – вторая книга поэта Екатерины Симоновой, одного из авторов «нижнетагильской поэтической школы». «Нижнетагильский миф оказался недолговечным в реальном времени», – писал в 2008 году Данила Давыдовi, имея в виду территориальное разъединение нижнетагильских поэтов. Однако география едва ли способна окончательно победить поэтическое родство. С этой точки зрения особенно интересна эволюция Екатерины Симоновой.
«Неприкрытый трагический эротизм, обилие сниженных реалий», «агрессивная суггестивность, принципиальная жесткость по отношению к себе и другим, ерничество» – такие особенности «нижнетагильской школы» отмечал Данила Давыдов. Действительно, в первой книге Екатерины Симоновой, «Быть мальчиком», мы обнаруживаем все вышеперечисленное:
я в гордом одиночестве дрочу
о да я помню чудное мгновенье
как моцарт регулирую движенье
постой постой сейчас я закричу
(STOLICHNAЯ)
Т.к. весна и клюют идиоты
Юные юлечки в правильных джинсах
Как все достало я лох до икоты
Ты близорукая в нервах и линзах
( «И повторяю теряю теряю..»)
В этой книге – и мрачный «нижнетагильский текст», и экспрессивность, и жесткость, и ощущение невыносимости бытия, и – во многих стихотворениях – нервная, почти истерическая интонация, незаконченные предложения – как бы сбивчивая речь; но открываем «Сад со льдом» и читаем:
* * *
Простоволосая, почти не к месту, жалость.
Душа — к ладони, в лебеду-печаль.
Некалендарный снег. И безголоса малость
О нежности неловкой: чаю дай.
Прижать к себе. Помстится белый север,
Пушинку с уст чуть близоруко сняв.
От незаметности устать и разуверить
Себя и доморощенный устав.
Трагическое осмысление реальности в большинстве текстов новой книги уступило место изучению мира сквозь призму любви – вплоть до его приятия и спокойного созерцания (симптоматично название первой части сборника – «Аркадия»). Вместо ощущения невыносимости бытия первой книги – любовь к «простым вещам»:
Простые вещи: вдвоём засыпать теплее,
На двоих заваривать чай, лечить простуду,
Просто вдвоём молчать, носами друг другу уткнувшись в шеи.
Простые вещи всегда называют чудом.
( «Простые вещи привязывают нас прочнее…»)
В «Быть мальчиком» встречались тексты, стилистически приближающиеся к рок-поэзии. Стихотворения второй книги отсылают нас к другим контекстам – например, к Серебряному веку:
О, шелест ласточек с намокшим опереньем,
О, сладкий запах керосина и разбухших рам…
( «Ночной веранды тонущий кораблик…»)
«Слепая ласточка в чертог теней вернется». Образный ряд некоторых стихотворений, заострение внимания на деталях напоминает акмеистические приемы (прежде всего ахматовские и мандельштамовские). Отношения Екатерины Симоновой с Серебряным веком вообще и с акмеизмом в частности ни в коем случае нельзя назвать подражанием, но можно охарактеризовать как диалог: недаром книгу завершает стихотворение «Но ласточка летит в пустую башню…»
Означают ли все вышеприведенные различия разрыв с традициями «нижнетагильской школы» и кардинальное изменение поэтики? Вовсе нет; вторая книга может быть прочитана и как логическое продолжение первой: речь идет скорее об эволюционном движении автора от исходных координат. В книге «Сад со льдом» мы находим многие черты «нижнетагильской школы», такие, как отмеченные Данилой Давыдовым «взаимоотсылки и взаимоупоминания»:
Сие означает поехать в гости к Сунцовой похожей на польку
Она знает больше чем остальные слушаешь и облизываешься
( «Сколько себе/тебе не тверди — не ленись выкаблучивайся старайся…»)
Нежная лена наливает вина
Далёкая лена садится читать
Долгая лена сегодня одна
Она уснёт, не пойдёт гулять
( «Нежная лена наливает вина…»)
Такие «взаимоупоминания» характерны и для первой книги Екатерины Симоновой, например:
Как город гол и вымучен дождем.
Я сдохну в нем и опоздаю снова
На десять лет. Е.Т. был прав. Спасем
Культуру, блядь, заблудшую корову.
(СЕВЕРНАЯ ЭЛЕГИЯ)
Косвенным свидетельством сохранения поэтического родства авторов «нижнетагильской школы» могут служить предисловие Елены Сунцовой и послесловие Евгения Туренко к книге «Сад со льдом». Евгений Туренко, в частности, пишет: «Когда в пространство текста входит вполне очевидный Кузмин, уж думается и предполагается, что вот она — ты, Катюша! Ан нет – только тень отпетой Эвридики мелькнёт у самого выхода не пойми откуда или из чего…», – и находит в «саду» Симоновой «формулу одушевленной пустоты Рильке». Пересказать предисловие Елены Сунцовой невозможно: по сути это и признание в любви, и проза, близкая к поэзии: «Я люблю тебя. Я съела твоё яйцо. Снег в Петербурге. Я умру, но ты мне так и будешь сниться. Не мучай меня так долго».
В книге «Сад со льдом» можно найти немало перекличек с последней книгой Елены Сунцовой, «Лето, полное дирижаблей». Географически это перекличка Нижнего Тагила и Нью-Йорка, и само пространство, разделяющее поэтов, становится источником новых тем и образов: в тексте появляются уже не только образы разных городов (это мы наблюдали и в предыдущих книгах; см. в статье Данилы Давыдова о петербургском/ленинградском локусе: http://www.litkarta.ru/dossier/nt-pr/), но и образы разных стран. Так, у Сунцовой:
В этих странах иностранных
то сирена заорёт,
то поставит натюрморт
осень в воздухе туманном.
( «В этих странах иностранных…»)
В стихотворении Екатерины Симоновой «Летя дворами и домами…», посвященном Елене Сунцовой, появляется образ «маленького неспящего города» «на карте призрачной страны», а в цикле «Ночные письма», несмотря на отсутсвие посвящения, следующие строки едва ли возможно не связать с Сунцовой:
Май поемз бьютифул, как флауэрз или скай.
Ай эм глэд ту си ю, Нью-Йорк,
Нью-Йорк.
Трагичность, которой отмечены стихотворения первой книги Екатерины Симоновой, несмотря на все вышесказанное об изменении отношения поэта к миру, не уходит окончательно во второй книге; скорее меняются интонации, а следовательно, и лексика, и синтаксис. Уже можно спорить с характеристиками, данными поэзии Симоновой Наталией Черных; «Современную поэзию, создаваемую феминами, женской назвать нельзя. Это девичья поэзия. Капризная, кокетничающая, с неуверенной походкой». Если раньше передача трагического мироощущения достигалась возможностями лексики и синтаксиса, то теперь достаточно одного сравнения, чтобы почти идиллическая картина обнаружила скрытый потенциал трагедии:
твои кружевные штанишки твои перламутровые пуговки карандаши
обгрызенные как ногти зелёные как трава
в которой цветёт земляника над которой снуют стрижи
слава богу все мы уходим туда куда
в воздухе слаще малинового киселя
вязнут мухи как в малиновом киселе
она ни слова больше не говоря
качается на качелях как в петле
( «она начинает считать с конца…»)
Отдельно стоит сказать о проблеме гендера. Значение гендера для первой книги Екатерины Симоновой трудно игнорировать, и неслучайно Сергей Ивкин назвал Симонову «форпостом лесбийской поэзии на Урале». В первом же стихотворении в книге с говорящим названием «Быть мальчиком» мы сталкиваемся с этим:
отсутствие пениса взгляд сосков
т.к. сосками можно убить как взглядом
это сейчас поважнее стихов
ненадолго а там и тебя
не надо
( «ты не из тех этих совсем никто…»)
«Быть мальчиком, цветаевским, плохим» – строка из стихотворения «Не опознав тебя, затягиваться дымом..», давшая название первой книге Екатерины Симоновой. Во второй книге пол лирического героя и объекта его любви, безусловно, женский, но это уже не так важно: автор переходит к общечеловеческим, внегендерным понятиям любви и нежности. Просьба «чаю дай» не привязана к конкретному полу. Женский род глаголов может восприниматься как условность. Стихотворение «Женщины всегда желанны…» содержит некоторое обобщение. Отчасти большая степень отвлеченности от гендера достигается за счет ухода от того «неприкрытого эротизма», который Давыдов находил у авторов «нижнетагильской школы», и обращения к эротизму утонченному, проявляющемуся в иносказаниях:
линии тела называются: ванильное молоко
тёплый кофе шёлковый оборот веретена
во сне ты снова запомнишь меня другой
т.к. память во сне не больше зерна
( «линии тела называются: ванильное молоко…»)
Это книга «о нежности неловкой», о том, что «жизнь и смерть всегда любви короче». Образ сада также связан с темой любви: позволим себе – в рамках допущения различных прочтений – не согласиться с интерпретацией Евгения Туренко – «нирвана, преисполненная осязаний без сожалений и сочувствий, без чувств, кажущаяся настолько самодостаточной, что даже и любовные паллиативы „Ночных песен“ вполне функциональны и временны». Ведь «гвоздики врастают в следы туфель / куропатки и кролики говорят о любви», «запах садовый тяжёл как запах любви»: любовь как всепроникающее вещество или вездесущее божество.
Елена Горшкова
08.08.2011, 5643 просмотра.
