Сергей Ташевский
31 июля 2025 года в Карелии в возрасте шестидесяти шести лет умер Андрей Полонский, один из самыхитальных поэтов своего поколения. Он никогда не вписывался в «правильные» форматы, нарушал правила и законы — в текстах и в жизни.
Начиная с первых текстов
Но бунт свободной любви и
Однако до главного этому мороку никогда не дотянуться. Потому что жизнь поэта (именно поэта) Андрея Полонского, искателя приключений и новых дорог, щедрого и хлебосольного хозяина, верного друга, смелого защитника слабых, умного и тонкого собеседника, через сотни и тысячи сердец других людей всегда была направлена к Богу. И, возможно, он сам и был главным словом того языка, который искал долгие годы на страницах своих книг.
Дмитрий Григорьев
Пусть другие пишут панегирики Андрею Полонскому, он их достоин в полной мере. Я бы хотел, но у меня просто не получается писать о человеке, который был и является частью моей жизни, нечто
Вот, например, такой разговор в машине. Вечером мы (Андрей, Настя Романова, Женя Мякишев и я) возвращаемся из Вологды. Я предлагаю остановиться на повороте к Старой Ладоге. Мотивирую тем, что там продаётся самая лучшая рыба. Мои спутники возражают:
— Вся машина провоняет рыбой, — Женя морщится, словно уже чувствует рыбный запах.
— У нас всё равно нет денег, — говорит Андрей.
— Но там действительно самая лучшая рыба, — продолжаю я, — можем посмотреть или понюхать.
— Самая лучшая рыба, — это колбаса, — говорит Женя.
— Самая лучшая колбаса, — добавляет Настя, — это чулок с деньгами.
— Самый лучший чулок, — окончательно меняет тему Андрей, — это чулок, который ты стягиваешь с красивой женской ноги.
Пока я пытаюсь соединить рыбу и красивую ногу, мы проезжаем поворот на Старую Ладогу.
Наши разговоры с Андреем иногда очень серьёзны и задушевны, иногда напоминают диалоги из фильмов Тарантино, иногда полны абсурда, иногда вдруг становятся поэзией. Мы снова
— Среди людей тоже есть настоящие и ложные, — говорю я, — но попробуй отличи.
— Это просто, — улыбается Андрей, — у них всё как у людей: две руки, две ноги, две головы, но вторая голова вместо первой.
— Ещё вместо вина у них уксус, вместо водки — ацетон, — добавляю я.
— Однако слова те же самые.
— Некоторые из них вторая голова не переносит.
Андрей смеётся, обгоняя очередной грузовик. Уже дома я превращаю диалог в поэтический текст и дописываю его:
…если ложного человека
попросить произнести «контрвзбзднуть»,
то медь за его щекой
превратится в ртуть,
и тогда ты оценишь всю его ложь,
но, конечно, простишь и поймёшь.
(«Ложные люди на нас похожи…»)
А вот ещё одна картинка, записанная свободным стихом после посиделок в квартире Полонских:
Гагаринская
Мы сидели за круглым столом, где бутылок вина целый лес,
контрабандисты иллюзий вне дурной бесконечности санкций,
говорили о голубях, важно расхаживающих по окну,
их не ловят радары, и они
могут переносить через границы всё, что запрещено,
например, наркотики
или хамон…
Мы говорили о способах
вырастить почтовых
поднимающих даже людей,
о веточке маслины в клюве,
о белых крыльях в моём шкафу, изрядно потраченных молью,
о регенерации перьев, о скорости в сто километров,
об андалузских псах и чёрных иберийских свиньях,
о том, что лучший в мире хамон —
тончайший слой бытия между ДО и ПОСЛЕ…
Больше ничего и не надо.
Последние три строчки — слова Андрея.
Пересекались мы с Полонским и в другой реальности. Однажды в Туомаанмяки, в Карелии, где у Андрея и Насти хутор, мне приснилось, что Полонского избрали мэром Москвы, и я принимаю активное участие в формировании кабинета министров (именно так, во сне, Москвой управляли министры), в частности нам приносят
Потом на
Зачастую наши диалоги переходили в поэтическую плоскость. Например, у Андрея есть стихотворение, которое начинается так:
За линией фронта новый прилёт,
Ставший привычным звук.
К тем, кто воюет, нисходит Бог,
К тем, кто торгует, глух…
Какие положены времена
Такие нам и даны…
(«За линией фронта новый прилёт…»)
Стихотворение очень сильное, но я был не согласен со строчкой «к тем, кто торгует, глух…» и сам собой написался текст:
Бог нисходит ко всем, и к воину, и к торговцу
в этом мире, где часто добро становится злом,
где каждый решает сам, это — волки, а это — овцы,
но как ни решай — за спиной полыхает село…
(«Бог нисходит ко всем, и к воину, и к торговцу…»)
Приведу здесь фрагмент из моей рецензии на книгу Андрея «Коробка передач»: «Если бы меня попросили нарисовать собственную карту современной российской поэзии, то
И эта энергия заставляет проснуться и быть.
Недавно один мой друг сказал, что Андрей делал нечто очень важное, большее, чем писательство и поэзия — переживал себя, какого есть, и делился этим — человек среди людей… Много лет назад Андрей написал стихотворение, которое называлось «Отвратительный тип». В его герое я вижу самого Полонского:
Много раз думал о том,
Как ограбить банк,
Угнать автомобиль или катер,
Заехать NN ногой в челюсть.
Ни разу не думал о том,
Как накормить голодного приятеля,
Утешить детёныша,
Перевести старушку через дорогу.
Делал всё это совершенно автоматически.
Даниил Духовской
Вечером последнего дня июля, у себя на хуторе с непроизносимым названием Туомаанмяки, что расположен в Карелии близ северной оконечности Ладоги и в двухстах километрах от
Полонский был известен в литературных кругах обеих столиц ещё с восьмидесятых годов прошлого века. А в кругах «системных» ещё раньше, с конца семидесятых, когда прославился вольнолюбивой бродяжной жизнью и парой
Позже появилось «Общество вольных кастоправов» и проект «Кастоправда» с залихватским манифестом, начинавшимся так:
«Есть одна проблема — смерть. Есть одна история — жизнь. Искусство — попытка смешать то и другое, приготовив питьё, которое даёт эффект. Искусство — дело кастовое. Но касты давно смешались. Мы правим касты. Ножичком, ножичком — по сердцу любой тусовки, любого сна, любого отчаянья. Любому — любовь, но удовольствие — избранным».
А потом случилось 24 февраля 2022 года — и поэт, природный анархист Андрей Полонский выбрал свою сторону. С коллегами Полонский придумал и вёл
По словам моего близкого друга писателя Дмитрия Невелёва, Андрей был человеком «незлобливым и странноприимным». В орбите его обаяния все эти годы оставались и те, кто не был так, как он, погружён в проблематику СВО. Его давние
То, что случилось вечером 31 июля — и лично моя утрата и потеря.
Мы познакомились с Полонским недавно, в морозном феврале двадцать третьего в Петербурге. Хотя слышали друг о друге от общих знакомых намного раньше. Не знаю, что слышал он, но я знал: Полонский, Полонский, необыкновенный человек! И вот он пришёл, высоченный, как оживший монумент Петру I, с
Потом я заявился с Юрой Цветковым в его огромную квартиру, где Андрей принимал нас вместе со своей чудесной женой Настей Романовой. Квартира была под стать Полонскому, петербуржская, книжная, богемная. Андрей был из тех людей, которые настолько подчиняют себе окружающий фон и пейзаж, что о пришлости его нельзя и помыслить. Так, многие считали его исконно коренным петербуржцем, хотя родился Андрей в Москве и в Москве же прожил большую часть жизни.
Его смерть для меня — история о неслучившемся. После одной из встреч я записал в своём
В музее Достоевского в Москве, полгода назад, на посиделках в кабинете директора Павла Фокина Полонский наклонился ко мне и лукаво сказал: «Погоди радоваться, ещё выяснится, что у нас на многое взгляды совершенно разные». Точнее, он
Не выяснилось, напротив в недолгие наши встречи мы всё более укреплялись в духовном родстве.
Полонским хотелось делиться, одаривать им друзей. Что я и делал.
Мой друг французский писатель и переводчик Тьерри Мариньяк приехал минувшей осенью в Россию — собирать материал для книги о нашей стране. Мариньяк — друг России, его задачей было показать, что жизнь у нас продолжается. Я напирал, что, мол, тебе, Тьерри необходимо познакомиться с Полонским — он франкофон — раз, твой ровесник — два, и гениальный поэт — три. Тьерри встретился с ними в Питере и был в полном довольстве. «Он такой же старый панк, как и я!» — восклицал он про Полонского. Тьерри написал и издал книгу «Взгляд из России». На страницах её живут мои друзья, и Андрей Полонский среди них. Ещё до выхода книги я успел показать Андрею файл вёрстки. Он был рад и хотел взяться за перевод. Не случилось.
Однажды, разговаривая с моим добрым товарищем петербуржским кинокритиком Михаилом Трофименковым, я был страшно удивлён тем, что он не знает Полонского. Мне представлялось, что такие совпадающие по глубине и разносторонности познаний, по врождённой интеллигентности, да и внешне
Максим Шмырёв — ещё один близкий мне человек. Поэт и военный историк. Разговаривали с Полонским, я упомянул Макса. Оказалось, Андрей знает и любит его стихи несколько десятилетий. Особенно ему нравилось максово стихотворение «Гриша» — о Распутине, фигура которого всегда занимала разум Полонского. Но Шмырёв и Полонский никогда не виделись. В нашу последнюю встречу, — в другом городе, — я подарил Андрею поэтический сборник Максима «Сны Павла». Следующие недели Полонский на каждом углу цитировал стихотворения из него! 26 июля в московском «Музеоне» поэты должны были выступать с чтением стихов. Полонский загорелся идеей вытащить туда домоседа Шмырёва. Я координировал связь. Но в силу обстоятельств Андрей до Москвы так и не доехал. Макс остался на даче.
За два с половиной года мы встретились с Андреем Полонским всего пять раз. Последняя встреча случилась минувшим летом в Архангельске на фестивале «Белый июнь». Два дня мы читали стихи, пировали и разговаривали. Разговоры затягивались до рассвета, хотя о чём это я, в Архангельске светло всю ночь, белые ночи там белее, чем в Петербурге. Андрей улетал на день раньше, и накануне мы не спали, общались и бражничали до самого его отъезда. Уезжая, Полонский забыл в гостиничном номере любимую трубку. Расстроился. Вернули ли её Андрею? Не знаю. Я попросил его по приезде в Питер отправить мне несколько своих поэтических книжек по электронной почте. Полонский пообещал, но забыл. 24 июля мы последний раз разговаривали по телефону. Я напомнил про книги.
— «О чём ты говоришь, все мои книжки — твои!», — обрушился на меня Полонский…
Анастасия Романова, Алексей Яковлев (Брахман)
Несколько слов о поэзии Андрея Полонского
Жизнетворец, странник, знаток русских дорог, влюблённый сын своего Отечества, — краткую формулу поэта Андрея Полонского, близкого друга и единочаятеля, стоит поставить вместе с гумилёвским:
Но всё в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога —
(«Фра Беато Анджелико»)
Андрей придерживался этой коды и мощно транслировал её, расцвечивая в собственных регистрах:
* * *
На перекрёстках всех земных дорог,
где столько жизней в пропасть пролетело,
благословенны будни, пища, кров,
все видимые цели и пределы.
А если плоть неумная, устав,
вновь возопит, что ей ничто не мило,
я вспомню общевойсковой устав
в частях архистратига Михаила.
Полонский частенько вспоминал слова Александра Межирова, которого считал одним из учителей: «Была бы жизнь — стихи приложатся». В этой простой и полной тайны передаче ремесла — всё многообразие вопросов и ответов о том, что такое поэзия и откуда берутся настоящие стихи (сор, хлам, пыль дорожная, любовные соки, пробитый бензобак, русские ухабы, хохоток официантки с иконописным лицом из нижегородской пивнушки…).
* * *
В разных местах люди добывают стихи,
Они добывают их в открытых карьерах и шахтах
Из разлуки, ненависти, закатов, рассветов, странствий по горам, измен, поцелуев, ожиданий, пристрастий, бедности, одиночества, фарта,
Из двенадцати месяцев и двенадцати лет,
Из христианства, буддизма, шаманских ритуалов,
Из Кроули и Ошо,
Из фрилава и квира,
И ещё, как известно, из
Они добывают их из сочинений старых авторов,
Картин старых художников,
Музыки старых органистов,
Игравшего в соборе Парижской Богоматери,
Кажется, в двенадцатом веке.
Но здесь уже слишком много пустой породы, — подумал Иван Францевич,
Прогуливаясь ночью по Воскресенской набережной
И наблюдая блики света на поверхности тяжёлых вод
Сумеречной реки.
На другом берегу за спиной
Остались Кресты.
Андрею нравились храбрецы, он вдохновлялся дерзостью и вольницей, образами отважных мужчин и блистательных женщин, авантюристов и естествоиспытателей, первопроходцев и рудознатцев… Несомненно, и сам он принадлежал к этому редкому архетипу. Чем бы ни занимался — преподавал в гимназии, читал лекции в универах, дегустировал кубинские сигары, писал политические программы и исторические опусы, имел ли нелады с властью, работал ли летописцем безбашенных байкеров или гнал гуманитарку по трассе, разгоняя железо за 200 км/ч, — всё это было красноречиво витально. Как и невообразимо далеко от
Что же до «литературы», то он полушутя считал слово это ругательным, сродни производству макулатуры. В литсреде всех времён и столиц ему было душновато. Лучше — железнодорожные перегоны, ночная трасса,
* * *
Не знаю, в каком городе, за углом,
если ехать на скрипучем троллейбусе по скрипучему снегу,
я не знаю, в каком городе был тот дом,
где с разбегу
мне бросались на шею, я не знаю в каком городе и о ком
говорю точно, но помню, ванная была направо,
налево две комнаты, с рюкзаком
я туда вваливался, и с оравой
слишком шумных друзей, но это было вполне всё равно,
выходили на улицу стрелять папиросы,
ехали к вокзалу купить вино,
и надо было
ласкать детей и глядеть в окно,
глядеть в окно, где совсем темно,
и не отвечать ни на какие вопросы.
Я тогда путешествовал. Не так, как теперь
путешествуют авторы книг — в Иорданию, в Палестину,
в Италию, в Индию, а не в Тверь.
У них есть стимул.
Они хотят увидеть дальние страны, а я видел свою одну,
из окна автобуса, с самого детства,
серый снег, чернеющие крыши, луну,
на каждом километре хотелось выйти и оглядеться.
Я мечтал прожить здесь тысячу жизней. Да, только здесь
можно и прожить тысячу жизней. В маленьком окне телевизор,
ходики на печи, картошка в подполе, чтоб поесть,
и мышиное скрип да скок оттуда же, снизу.
В Сольвычегодске, на улице Мартовский ручей,
дом стоил триста рублей, он врос в землю до самых окон,
я был тогда сам себе хозяином, был ничей,
но оказался дурным пророком.
Думал, займу и приеду сюда зимовать,
каждый вечер по сто на грудь,
стану служить паромщиком, поставлю в садике стол, —
вернулся лет через пять,
и самая жуть,
что даже этой улицы не нашёл.
Россия, безусловно, была его ключевым метафизическим топливом, его философским камнем и точкой отсчёта — по умолчанию, как место рождения, но в остальном — по опыту и любви. Он всю её изъездил, знал и понимал пространство, читал города, людей и дороги, и многим спутникам с радостью открывал потаённые закрома — от Элисты до Беломорья, от Находки до Кёника, от Северодвинска до Ялты, от Новой Чары до Кяхты… А ещё он любил говорить, что там, где заканчивается асфальт, начинается страна.
…Нельзя бежать родной земли,
пусть подменяют правду ложью,
в грязи купаясь и в пыли,
я выбираю бездорожье,
холма опасный скользкий склон,
промозглый ветер, бьющий в спину,
страну, которой опоён
я ядом, и в которой сгину…
В холодных шляться городах
и пить настой из целлюлозы…
Я остаюсь здесь навсегда,
и не сочтите это позой.
Пусть хвалят дальние края
с заглотом радиовитии,
Россия — родина моя,
я не уеду из России…
(«Родина. Поэмы штампов»)
И библейский сюжет у него естественно переносится в ярославский или подмосковный пейзаж, как в знаковом стихотворении «Страстная пятница» 1992 года:
…Мир оставляется. Пуста
среди холмов лежит дорога.
Они рыдали у креста
и видели страданье Бога.
Я знаю: Иерусалим,
но
косой и безнадёжный дождь
над среднерусскими полями…
В принудительной советской дурке ему ставили точный диагноз — «склонность к неоправданным перемещениям». Пытались лечить, но, очевидно, не вылечили.
Странничество, дорожные карты, шквальный ветер — сквозные темы в стихах Андрея. При этом маршрут всегда имеет несколько подтекстов и измерений, где опасно сквозит из трещин на пограничьях и есть тайные лазы в запределье, — где всегда найдётся место подзагулявшей парочке, манифестирующей свободу:
Поднялся ветер. Его называют афганцем.
Говорят, дует с юга. Пыль до трёхсот метров.
Сценарии будущего, — думаешь? Я всю жизнь занимался
составлением сценариев прошлого. Конокрады
в твоём роду, и лошадники, и вероятней всего, полководцы,
монархи, их сёстры, их братья, даже, возможно, слуги,
оперные, балетные, пригородные челядины,
есть такое подозрение, что тёмные личности, от них у полиции нравов никаких известий,
и с другой стороны —
который навскидку резал удивительные наличники,
прославившие русский Север.
Снимать из космоса как мы занимаемся любовью
может помешать только ветер. Только афганец.
(«Поднялся ветер. Его называют афганцем…»)
Полонский отлично читал — со сцены, на тротуарах и мостовых Томска или Петрограда, Бийска или Каргополя, в яблоневом саду или на трассе в ожидании машины, его стихи пробирали до мурашек и не подготовленную публику. Сносящий драйв, яростный голос, обращенный адресно каждому, — всё это он умел, великолепно владел слушателями. И было в его сценическом образе и нечто
Я мечтал
чтобы на мостовой росли цветы,
не умирали солдаты,
не торжествовали скоты
(и скотобойни, между прочим, тоже сошли бы на нет
в том мире, которого нет)…
(«Баллада»)
— хитовое стихотворение начала
Или стихотворение «Март’14», которое кто только сейчас не репостит, ибо амбивалентность высказывания выдержана весьма осмысленно и при этом крайне достоверно:
Я нашёл себя в сетевом списке врагов народа
Мой дед был врагом народа мой второй дед был врагом народа
Папе и маме повезло они не были врагами народа
Я вот никак не ожидал что стану врагом народа
Собственно долгое время никто не вспоминал о врагах народа
Не знал о врагах народа не искал врагов народа
И враги народа жили спокойно среди народа
Я путешествовал автостопом и говорил с народом
Я ездил на картошку и пил с народом
Я спал с народом я летал с народом
Я пел с народом тосковал с народом
Удивлялся народу вдохновлялся народом
Мне казалось что был этим самым народом
И вдруг оказался врагом народа.
Выяснилось что быть другом одной части народа значит быть врагом другой части народа
Точней быть другом одного народа значит быть врагом другого народа
Во ситуация.
А это фрагмент из ещё одного хита 2014 года:
Неизвестная ящерица выходит из моря,
Огненный зев,
Слизывает один приморский посёлок,
Другой,
Озирается.
Где Давид для этого Голиафа?
В конторах шушукаются.
Клерк говорит секретарше:
Не может быть,
Бабушкины сказки.
Министр говорит министру:
Никто не примет надлежащие меры.
Спецназ отступил от Байдарских ворот.
Где Давид для этого Голиафа?
Маг Александр и священник Виссарион
Теребят свои маленькие книжки.
Один спрашивает: Как ты думаешь,
Стоит ли принести жертву?
Слёзы грешника, — жертва, угодная Богу, —
Отвечает другой.
Где ты здесь видишь Бога,
Очнись! —
И вообще, где Давид
Для этого Голиафа?…
(«Неизвестная ящерица выходит из моря…»)
Стихи Полонского гуляют по кухням, городам и весям, чатам и поисковым выдачам. Хочется подчеркнуть феноменальное свойство его дара: личность Андрея, его голос, интонация и повадка чётко узнаваемы в строках. Будто с живым Полонским говоришь, — дерзким,
* * *
Мне всегда говорили — сочиняй о других,
пиши, как в море тонет река,
как радуется перворождённая, попадая в стих,
как печаль отплывающих глубока.
Топот ног перед дракой, песни солдат,
форсирующих Терек, рынок в крови
после вечернего взрыва, тысячекрат-
ное о любви.
Вот я и отвечу на языке камней,
календарей, камланий, ежедневного курса валют,
тем, кто стоял в стороне, конечно, видней,
кто у нас свят, кого у нас предают.
Но наслаждаясь утренней тишиной:
два выстрела, визг тормозов, отдалённый гул,
я говорю только о том, что было со мной,
о чём плакал Овидий, кого ревновал Катулл.
Историк по образованию, мыслитель и испытатель границ и пределов познания, он знал, сколь драгоценно живое свидетельство. Симптоматика времени, лихорадка актуальных замесов, перипетии знаковых героев и роковых событий на сдвиге эпох, предчувствие катастроф и переживание войны, — всё это он честно пропускал через вместительное сердце, вдыхал и выдыхал с табачным дымом трубок, которые задумчиво выкуривал, перебирая версии, стремясь ухватить реальность за ширмой…
* * *
Пустяки, что в Атлантике мореходы искали оправдание смерти,
верблюжьи бега, нефтяной бизнес, проникновение ислама в Европу,
Роже Городи, открывший мне
и аплодирует славным ребятам из
Мне жалко прежде всего идеалов свободы,
детских книжек с борцами за независимость на обложке,
ласкового Кастро, изысканного Геваро,
любвеобильного Леонида, серьёзного Юрия,
громких слов на пионерской линейке,
сломанных детских игрушек, собранных народу борющегося Вьетнама.
Я не Пригов, я без всякой иронии,
в двумерном мире было проще соединять провода.
Андрей знал много троп и дверей, ведущих в зоны свободы, за пределы оцифрованного комфортного ада, темницы своего «я». Он охотно брал на себя роль проводника «через заповедный лес», и был им для многих, не только самых близких людей. Вообще, был щедр, впрочем, благоустройств на пути не обещал:
Как ты проходишь? Сквозь?
Быстро за ним. Огонь!
Под виноградное «брысь»
не подставляй ладони.
Робеешь или сбылось,
твоё оно или не тронь?
Мы слишком легко забыли
приказ и причины погони.
(из книги «Иерусалим — Тибет, далее везде», 2005)
Искусство побега от банальных схем и раскладов, как во внешнем, так и внутреннем мирах, было его коньком.
…И никакого повода тосковать, стеречь,
подбирать слова, страшиться за будущее племён,
поскольку тот, кто решил тело своё сохранить и душу сберечь,
уже погиб, уже несвободен, уже пленён.
(«Сумасшедший охотник не может ждать до утра…»)
Андрею присущ гуманистический взгляд, и всё же своеобычный. Он всегда держал связь с небом и был глубоко верующим, сострадательным по натуре. При этом нередко вёл диалог с самыми разными силами Творца с позиций вполне бунтарских, отстаивая именно человека как класс существ среди прочих куда более совершенных или же наоборот стрёмных созданий божьих. Один из циклов его стихов называется «Существа, обречённые умирать, способны на многое». Остро ощущая несовершенство здесь, он хорошо проникал в механику грехопадения, глубоко обдумал в поэзии узел новых и старых тлеющих конфликтов, которые, как он полагал, неотвратимы.
В сущности, всё началось с ошибки, как обычно в человеческой истории,
(«Все началось с
И когда история в очередной раз предложила сделать выбор всем нам, Андрей сделал его и принял свою участь, оставаясь верным себе, своей жизни и своему слову.
Чем был оплачен наш союз?
Удачей лёгких разговоров?
Но мы сухим хранили порох
Под гранж и неизбежный блюз.
Как нежен и податлив город.
Я даже утверждать боюсь,
Что было лучше на наш вкус,
Лихие — двадцать, злые — сорок?
Но изменились времена,
На плечи рухнула страна,
Смешала мысли ностальгия,
И мы, почти достав до дна,
Как только началась война,
Себя увидели другими».
(«Сонет к А. Р.«)
Начиная с
* * *
Кушайте с утра китайские яблочки,
пейте ирландский виски,
думайте о французской философии.
об университетской поэзии.
Во время русской революции
вы не сможете так запросто осуществить эти желания.
Русская революция — как заметил один бедолага, —
чисто буддийское мероприятие.
Она, хоть и умножает страдание,
зато открывает Путь.
В 2025 году Андрей успел выпустить три поэтических книжки. Приведём одно из знаковых стихотворений:
* * *
Сохрани, Господь, ненавидящих нас,
Да не сгинут, несчастные, здесь и сейчас,
Захлебнувшись своей слюной.
Не отправятся в мир иной.
Пусть шагают до ветра в кабак и в храм,
По местам заветным и по делам,
Не лишатся под бомбами очага и крова.
В общем, будут здоровы.
Всё закончится. Каждому свой урок —
Кто был волк, кто ворон, а кто хорёк,
Где бессилие, где отвага…
Говорят, что случится итог и суд,
И последней чаркой не обнесут.
Поэзию, как и другие тексты Андрея Полонского, легко найти на просторах глобальной сети. Книги за 2025 год ещё можно купить в магазинах и как минимум две можно почитать онлайн. Самая большая коллекция прозы, поэзии, публицистики и книг представлена на литературном портале «Кастоправда».
…Поэтическая вселенная Андрея Полонского населена героями и существами, мифами и аллюзиями, песнями и философскими провокациями, эпическими событиями и житейскими сюжетами — это ураган историй человека в своей стране на рубеже веков, на сломе смыслов и эпох. Неважно, откуда начинать погружение — с ранних стихов, опубликованных, например, в «Твёрдом знаке», или преисполненных горечи и решимости текстов последних лет. Во всех них гудят пчёлы и сочится мёд.
* * *
Благослови, Господи, долины и реки,
Благослови гладиолусы и полынь,
Прими, что есть хорошего в человеке,
А иное отринь.
Тяжелы грехи наши, и год за годом
Не становится слаще водка и крепче сон.
Если и очищаемся — только мёдом
С начальных времён.
Рядом война, но всё равно встречаем рассветы,
Провожаем закаты, воздвигаем стены вранья.
Не оставляй нас, Господи, глядя на это,
Услади
Горькия люди Твоя.
2024
11.10.2025, 38 просмотров.
