Евгений Бунимович
Смерть Алексея Цветкова — воистину невосполнимая потеря для русской поэзии. И это не дежурные слова в стилистике гражданской панихиды, а реальность, осознаваемая всеми, кто хоть
Впервые мы пересеклись ещё в семидесятых годах прошлого столетия. Увы, ненадолго. Я пришёл в литературную студию МГУ Игоря Волгина, когда он студию покидал: сначала его выслали из Москвы, а потом он уехал за кордон. Его старшинство, авторитет были тогда для меня неоспоримы, что неудивительно: мне было восемнадцать, ему двадцать пять. Удивительно, что это чувство его масштаба, авторитета, старшинства осталось со мной навсегда, хотя в старости, как теперь мне известно, возрастные отличия стираются.
Алексей Цветков был гражданином мира, оставаясь русским поэтом и мыслителем. И не потому только, что в разные годы он жил в России, Украине, Америке, Германии, Чехии, Израиле, а прежде всего по особому умению увидеть этот мир сразу весь, целиком, окинуть его взглядом ясным, холодным, отрешённым, и одновременно — острым и мучительным.
Алексей Цветков уходил из поэзии почти на два десятилетия, казалось — навсегда. Но — вернулся, и в этих поздних стихах грандиозный поэтический и философский масштаб его личности, его таланта стал ещё ощутимей.
Мы встречались то коротко, то подробно, то случайно, то не очень в разных странах и городах, но
Пройдя все шмоны и просвечивания, я искал глазами свободное кресло в ожидании посадки в самолёт, как вдруг увидел Лёшу, погружённого в чтение книги и не замечающего ничего и никого (включая меня) вокруг. Я подошёл и осторожно заглянул
Оказалось, мы летим в
«человек не прекращается» — писал Цветков в одном из пронзительных своих стихотворений. Поэт тем паче.
Алексей Цветков был гражданином мира. И самолёт «Алексей Цветков» ещё совершит свой кругосветный полёт.
Борис Херсонский
Психологически нелегко писать о самом значительном для тебя поэте в день его кончины.
Тем более это касается тех, с кем ты находился рядом во времени, а иногда и в пространстве. Здесь личные отношения и литературные пристрастия то совпадают, то вступают в противоречие, которое на фоне бурных политических событий может стать и антагонистическим (как нас учили на семинарах по философии)…
Фигура Алексея Цветкова так важна, возможно и потому, что его поэзия имеет для меня «импринтинговое» значение.
Он уже тогда был диссидентом. А мы только учились не любить советскую власть
Вновь мы встретились почти сорок лет спустя. Позади у Цветкова было семнадцать лет поэтического молчания и «второе рождение». И сам я молчал (вернее — не записывал своих стихов) несколько лет, долго ходил согнувшись и незадолго до нашей встречи начал распрямляться. Принято говорить и писать, что Алексей вернулся в поэзию другим. Но для меня этого перерыва как бы и не было. Некоторые изменения в поэтике Цветкова, так легко замечаемые и даже педалируемые критикой, казались мне (и поныне кажутся) поверхностными, несущественными. Годы перерыва были для меня заполнены голосом Цветкова из радиоприёмника по программам радио «Свобода».
За эти годы Алексей из католика превратился в атеиста, вернее — в богоборца, вроде библейского Иакова: он неустанно сражается с некоей пустотой, в которой ранее присутствовал Бог. Но — и об этом тоже писалось — в его стихах пустота оживает и «отсутствующий» Бог сохраняет энергию и могущество. Если либерализм может быть жёстким — то именно таков Цветков, для него идеал Свободы свят, и любое ограничение, даже намёк на ограничение свободы, для него неприемлемо. Он — был патриотом Соединённых Штатов Америки. Потом уехал в Израиль, как оказалось — навсегда. Но в этом патриотизме куда меньше накала и страсти, чем в отношении к России, стране, из которой Алексей был выслан в 1975 году.
не с цепными кто кычет у миски к утру
где вождя на притворной гимнастке женили
если выпало с теми кто умер умру
чем шептаться с живыми
мне сирена тревоги с младенческих лет
сладко пела о ненависти и помосте
а у казни в строю даже выживших нет
заманить меня в гости
Страна, впрочем, называлась иначе…
В психиатрии есть термин «речь под давлением». Это не патология, скорее — приём для того, чтобы убедить собеседника. Думаю, что для человека пишущего можно употребить термин — «текстовой напор». Цветков писал много, очень много. Его критики ставили высокую продуктивность ему в вину. Но Цветкову всегда было что сказать, и он умел говорить. Свобода поэтического высказывания — часть столь дорогой нам свободы слова. Можно, конечно, сказать, что Цветков торопился. Да, мы принадлежим к поколению, которому приходится торопиться. Наше молчание будет длиться куда дольше, чем наша речь. Бесконечно дольше. И с каждым годом мы чувствуем это всё острее. Вот и для Алексея Цветкова сбылось — дальнейшее молчание.
Данил Файзов
Про то, какой он замечательный поэт и какой огромной утратой является его уход, скажут и без меня. Зачем я пишу сейчас всё это? Да просто дыра образовалась, и не в умозрительном литературном ландшафте, когда уход большого поэта, лично знакомого, но ничем особенно тебе не близкого, тоже становится дырой, но
Моё общение с Алексеем Петровичем Цветковым было трогательным и порой несуразным, но это придавало ему
Началось всё с того, что на излёте 2003 года я обретался около издательства ОГИ и носился с идеей книжной поэтической серии, которая, на мой тогдашний взгляд, должна была заполнять лакуны. И, со свойственной молодости наглостью написал уже семнадцать лет молчавшему стихами Цветкову с предложением издать книгу. А он на удивление ответил благосклонно, правда, избранного не захотел, прислал «Эдем» и ещё несколько стихотворений. Так и вышел в итоге, правда, года через два, «Эдем и другое», где я даже обозначен редактором, хотя, кроме энтузиазма, никакой другой моей заслуги в том не было. Да и книг Алексея Петровича к тому времени издали достаточно, лакуной он точно быть перестал, тем более что записал вновь, ярко, яростно, неостановимо и прекрасно.
К выходу «Эдема» мы уже познакомились лично. Узнав, что у него должен был быть вечер в «Апшу», я заявил моему коллеге и однофамильцу Цветкова Юрию, что с вечера, который мы должны проводить в «ПирОГах на Никольской», я сбегаю — чем чёрт не шутит, вдруг удастся уговорить мэтра на выступление. На дворе декабрь
Потом
Мы встречались в Москве, в Крыму, в Киеве, во Львове. Вечера, фестивали, всегда праздник, застолье. Песни до утра.
Утром в Коктебеле, обсуждая тему
Аркадий Штыпель
Горе: умер Алексей Цветков. Мы не были так уж близко знакомы. Впервые я его стихи увидел в антологии «Граждане ночи» в 1991 году, поскольку и сам был там представлен. Это были стихи, написанные ещё до того, как Алексей надолго замолчал и свои старые стихи разлюбил, но и эти разлюбленные выглядели свежо и жёстко.
Здесь вымокший воздух, здесь небо скупей,
Глаза, словно сердце, ранимы.
Где ласковый зной астурийских степей,
Простор арагонской равнины?
Припомни столетье, скажи мне число,
Я сбился дорогой со счёта.
Нас промыслом вражьим сюда занесло,
Нам в кубки подсыпали
В такой стороне не прожить и моржу.
Храпит охромевшая кляча.
Что, холодно, Санчо? Я тоже дрожу,
Но это не повод для плача.
А познакомились мы уже после того, как Алексей вернулся к стихам со знаменитым стихотворением 2004 года «было третье сентября…». Встретились на фестивале «Киевские лавры» и
А читал он ровным голосом, но жёстко и — не найду другого слова — увесисто. Именно так, какими и были его строки.
Не время говорить о его поэзии литературоведчески. Скажу только, что при всей вещественной заземлённости его стихов, он был, как бы не в лад со временем, поэтом романтического, героического склада. Я часто повторяю про себя вот это его «не сдадим гибралтара».
скала
легендарный рейд на испанскую батарею
третий год как свернулась кровью густая тоска
ночью чистка стволов утром очередь к брадобрею
из досугов в пасти цинга в голове обман
солонину в зубы с утра сухари в карман
командирская лошадь в котле и к ужину пара
жеребцов лягушатник шлёт им повестку с кормы
даже яйцам поклон в гарнизонном супе, но мы
не сдадим гибралтара
в пятьдесят восьмом батальоне один за бугром
приспустил паруса облегчить на природе тело
сверху свист над бруствером бошку к чертям ядром
остальной организм орлом продолжает дело
или дамочка тоже чулки надевала в шатре
разнесло в неизвестные брызги по здешней жаре
в гроб на похороны не утрамбуешь пара
из чулок лишь один говорят нашёлся потом
на позициях мат, но мерещится шёпотом
не сдадим гибралтара
эх бы к молли домой да в йоркширские края
тут с соседом как раз об этом текла беседа
вдруг шарахнуло
но кого спросить если нет ни меня ни соседа
к нам плавучие крепости мчатся член положив
на военную честь неважно кто мёртв кто жив
от дурного ядра или солнечного угара
чуть не четверть к вечеру корчевать врачу
все конечности в кучу кал сдадим и мочу
не сдадим гибралтара
нынче нет в творенье ни авторитета ни власти
искривляет вселенную в нужных местах систем
в повреждённых атомах переставляет части
мы и мёртвые твёрже чем небо и эта скала
в штиль словно под стеклом ширина стола
и когда нависнет последний уран удара
испарится время и вечность покажет дно
мы сдадим где положено ветхие души, но
не сдадим гибралтара
Андрей Грицман
«Я здесь вдвоём с собой и в одиночку»
Ушёл от нас Алексей Цветков. Лёша. Великий поэт. Поэт, который, так получилось, пишет на русском, как он сам себя определял. Цветков создал свой собственный поэтический язык. В принципе невоспроизводимый, затягивающий. Всегда хочется читать и читать, до конца. Что не всегда чувствуешь с другими великими. Его невероятная игра, не слов (!), а мысли, юмора, завораживает.
Алексей Цветков говорил: «Что бы и когда бы я ни писал, я всегда пишу о смерти». Конечно, искусство есть искусство, ты облекаешь произносимое в метафорическую форму. В этом была невероятная сила поэзии Цветкова — всегда о самом главном, то есть глубинном и тёмном, но превосходно метафорически и с неповторимой игрой слов и смыслов. Манера чтения: с одной стороны, чеканная, чёткая, с другой — всё равно естественная речь, как будто рассказывает. У Цветкова — невероятное слияние поэзии и личности. Все мы, близкие, знаем: Лёша вдумчиво сидит, рассказывает, выпивает, а вдруг, если не согласен, или собеседник
У него очень своеобразно получались англоязычные стихи: впечатляющие, тот же Цветков, только на английском, который он глубоко знал. Тот же поэт на другом языке, не перевод русской силлабо-тоники, а естественный переход на иной язык, с безошибочным использованием возможностей этого языка.
О поэзии, о творчестве Цветкова ещё будет много, хорошо и умно написано.
А сейчас мы, близкие друзья Лёши, как мы себя называем в Нью Йорке, «семья», просто охвачены горем, тоской по этому человеку: блестящему, глубокому, внешне резкому, бесконечно доброму, с колючим чувством юмора и пугающе широкой эрудицией.
Лёша всегда поддерживал наш журнал «Интерпоэзия», приведу его премиальное стихотворение 2013 года:
холодильник
отслезив глаза в сигаретном дыме
в том краю стократ
после всех котлет мы садились к дыне
мать с отцом и брат
за спиной фреоном бурлил саратов
из тщедушных сил
и магнитофон с польским роком братов
из-за стенки выл
но ещё услышу о чём народ мой
если весь замру
говорила мать что воды холодной
пить нельзя в жару
потому об этом весь день с утра я
что в кругу планет
больше нет на свете такого края
никакого нет
где со зноем один на один машинка
как в болотах танк
ресторан днипро сигареты шипка
желтизна фаланг
каждый день если небо придавит тонной
псу под хвост труды
каждый божий раз когда вдруг студёной
отхлебнёшь воды
Катя Капович
Ушёл из жизни великий поэт Алексей Петрович Цветков. Вот Блок говорил, что поэты — вечные дети. В великом поэте, во взрослом человеке с таким могучим интеллектом, что дай Бог каждому, всегда мне виделся ребёнок. Вот что это был за ребёнок — другое дело! Это был
Мы много времени провели в нашей квартире на
Возвращаясь ко «взрослому» Цветкову. Он воевал на стороне добра до последнего дня, пока болезнь не вырвала его из строя. В его стихах отразилось всё это — войны, мировое зло побеждается, там живут дети, любимые друзья, там вьются над травой жуки и стрекозы, там даже камни человечны. Он построил такой Эдем (ведь и одну из книг так озаглавил), в котором мы все существуем и не знаем смерти, потому что там навсегда бессмертие для всех.
возвращение
попутчик совал сапоги в стремена
над шапкой свистела эпоха
была у нас в детстве родная страна
вот только запомнили плохо
мы
спасли бессловесными добрые те
кто после вскормил на чужбине
и мы возмужав возвращаемся в дом
за садом вишнёвым за рыбным прудом
наверное в ближней ложбине
вот спешились оба с крыльцом наравне
к поре возвращения с поля
и видим вся хата пылает в огне
в руинах амбар и стодоля
вперяясь орбитами в блеск пустоты
вповалку что люди лежат что скоты
забрали всю утварь и сбрую
обугленным цветом сирень отцвела
винтовку мой брат отстегнул от седла
и мне предлагает вторую
отныне мы воины в битве святой
рабы безнадёжного дела
последние мстители родины той
что нас полюбить не успела
не надобно нам ни попа ни врача
покуда винтовка в руках горяча
мы поздно припали к основам
но жизнь продолжается правда как сон
на том языке на котором ни он
ни я не владеем ни словом
Фёдор Сваровский
Я не знал Алексея Петровича Цветкова так долго и глубоко, как некоторые другие мои друзья и знакомые. Отчасти, возможно, дело в том, что я очень поздно стал публиковать стихи, лишь после тридцати лет, а до этого держался особняком, не пребывая ни в каких литературных кругах. Собственно, когда я появился в начале
При первой же личной встрече на
И впоследствии он вёл себя при мне как человек чрезвычайно великодушный, широкий, глубокомысленный и добрый. Но эти качества были не просто свойствами его души, а именно что некой обязательной метафизической «службой Её величеству».
Если бы он постоянно не любил повторять, что он — атеист, думаю, многие могли бы принять его за искренне верующего человека, ведущего себя и мыслящего согласно
Таковы же были и его стихи, статьи, посты. В общении, прекрасно понимая своё значение для русской литературы, он отвергал идею «поэтических погон» (его собственное высказывание) как недобросовестную, невеликодушную и недостойную интеллектуала. Даже его скромность была связана с долгом. Он был один такой.
Несмотря на наши нередкие и заметные разногласия в метафизических вопросах, я неизменно любил его и даже немного стеснялся этого, старался не показывать своё к нему отношение перед общими знакомыми. Возможно, зря.
Прощай, дорогой друг Алексей Петрович Цветков. Горжусь знакомством. Спасибо за поддержку и понимание.
Татьяна Полетаева
В Израиле умер поэт Алексей Цветков. В последний раз мы виделись с ним на Байкальском фестивале в 2018 году. А два года назад он передал мне копии писем Александра Сопровского к нему, которые хранятся в Бременском архиве. Письма должны выйти в этом году в двухтомнике Сопровского (письма самого Цветкова хранятся в нашем с Сашей домашнем архиве).
Мы познакомились в ноябре 1974 года. «Когда я услышала в первый раз стихи Алёши Цветкова, девице из Марьиной Рощи они показались речью космического
пришельца. Это был другой, неведомый мне мир, и совсем другие стихи — особенно понравились баллады. Произошло это в первый день нашего знакомства. Я тоже прочитала свою балладу о китайской принцессе. „Обрати внимание, Саня, — сказал Алёша, — она написала стихи без тропов“. И друзья стали обсуждать, как мне это удалось. Я не знала тогда, что такое „без тропов“, но поняла, что это одобрение. Потом Сопровский с Цветковым нагрянули ко мне в гости с поэтом Борисом Чичибабиным…
Раньше мне казалось, что стихи — занятие очень личное. А тут я попала в круг, где без стихов или разговоров о них не проходил ни один день. Часто путают большую компанию вокруг „Московского времени“ и узкий круг, в который ввёл меня Сопровский. Он таскал меня всюду за собой, мы виделись каждый день. Этот узкий круг был мушкетёрской четвёркой: Гандлевский, Кенжеев, Сопровский, Цветков» ( «Групповой портрет на фоне окрестностей»).
Демьян Кудрявцев
Поэт невероятного масштаба, каких на поколение в любой литературе — наперечёт, умер в чужом, хоть и приятном ему месте, так никогда и не ощутив при жизни в полной мере полагавшегося ему признания. На другом языке он был бы и лауреат, и академик, но это ладно. Способ думать и говорить, такой естественный для него, такой очевидный и смелый, строгий и стройный — вот что должна была взять от него культура при жизни, а не возьмёт и сейчас.
Меня всегда поражало, как он совмещал запредельную синтаксическую лихость, сложность прямо эквилибристическую, с чистотой почти классической повествовательности, с железной дисциплиной и ритма, и сюжета. Но ещё точнее была его поза, нет — стойка, изнутри которой он это говорил. Калека в жизни (иная, но схожая упёртость была свойственна и Григорию Дашевскому, такое ощущение, что те, кому стоять труднее, делают это увереннее и твёрже), в стихе и разговоре он казался быком или даже кентавром, ироничным и неторопливым от переполнявшей его силы.
Он умер в двадцати минутах ходьбы от места, куда меня сейчас и тридцать два года назад ненадолго закинуло. Наше дошкольное детство с разницей в четверть века прошло в одном городе тоже. Там сейчас стреляют. Прямо перед его болезнью он вёл мой семинар, мы договорились увидеться уже без студентов, но не случилось, осталась только эсэмэска: «Собирался, но вдруг устал, будет ещё оказия».
Дмитрий Веденяпин
Алексей Цветков был одарён сверх меры. Эта сверхмерность, чрезвычайность его таланта чувствовалась мгновенно. Достаточно было просто оказаться рядом с ним. Он буквально излучал одарённость. Его слова — всегда особенно заряженные слова. И в статьях, и в постах, и в переводах, и, конечно, в стихах. Ардисовская книжка «Сборник пьес для жизни соло», которую я прочитал в начале восьмидесятых, была первой книжкой современника, ставшей для меня вровень с самыми замечательными поэтическими книгами самых почитаемых мной поэтов прошлого. В этих стихах была сила. И при этом они — это тоже сразу ощущалось — были написаны только что. Свежесть и яркость (
Я — «фита» в латинском наборе,
Меч Аттилы сквозь рёбра лет.
Я — трава перекатиморе,
Выпейветер, запрягисвет.
Важно, что это было чистое восхищение, не опосредованное личным знакомством, совершенно свободное от всего.
Самого Цветкова я впервые увидел только в конце восьмидесятых… Конечно, это был редкий человек, штучный. Твёрдый, со своими жёсткими принципами, совершенно не стремящийся нравиться, артистичный, немного заносчивый и в то же время открытый, умеющий видеть других и радоваться чужим мыслям и чужим стихам. Причём исключительно искренне. Наукой светских похвал он не овладел, не считал нужным. Зато выучил несколько европейских языков и, перебравшись в Израиль, не давая себе никаких поблажек, взялся ещё и за иврит. Вообще был невероятно образованным человеком, продолжавшим в отличие от многих и многих (взять хотя бы меня) читать
Как часто свойственно людям такого калибра, А. Ц. обладал исключительным чувством юмора, делавшим его самые радикальные высказывания ещё и весёлыми.
А. Ц. любил и умел называть вещи своими именами. Подозреваю, что в этом главным образом и заключалось для него писательское и собственно поэтическое дело.
У А. Ц. без преувеличения сотни прекрасных стихов. Приведу одно, первое, которое я прочёл в той ардисовской книжке 1978 года издания:
***
Оскудевает времени руда.
Приходит смерть, не нанося вреда.
К машине сводят под руки подругу.
Покойник разодет, как атташе.
Знакомые съезжаются в округу
В надеждах выпить о его душе.
Покойник жил — и нет его уже,
Отгружен в музыкальном багаже.
И каждый пьёт, имея убежденье,
Что за столом все возрасты равны,
Как будто смерть — такое учрежденье,
Где очередь — с обратной стороны.
Поёт гармонь. На стол несут вино.
А между тем все умерли давно,
Сойдясь в застолье от семейных выгод
Под музыку знакомых развозить,
Поскольку жизнь всегда имеет выход,
И это смерть. А ей не возразить.
Возьми гармонь и пой издалека
О том, как жизнь тепла и велика,
О женщине, подаренной другому,
О пыльных мальвах по дороге к дому,
О том, как после стольких лет труда
Приходит смерть. И это не беда.
Юрий Цветков
Прошло уже
Я познакомился с его стихами в 1993 году, когда ещё жил в Кишинёве и наезжал в Москву временами. Дело было на квартире поэта и литературного подвижника Ольги Чугай, она подарила мне тогда уже легендарный альманах «Граждане ночи», в котором были напечатаны стихи Алексея Петровича. Позже, когда я учился в Литературном институте, одной из тщательно отобранных книг у меня на полке в комнате № 517 общежития были «Стихотворения» Алексея Цветкова, выпущенные «Пушкинским фондом» незабвенного Геннадия Комарова, тоже, увы, покойного. Тогда Цветков писал ещё со знаками препинания. Полюбил я его с этого стихотворения.
* * *
Ситуация А. Человек возвратился с попойки
В свой покинутый дом, на простор незастеленной койки,
Как шахтёрская смена спускается в душный забой.
Он подобен корове в канун обязательной дойки,
Но доярка в запое, и что ему делать с собой?
Он прикроет окно, где свинцовые звёзды навылет,
Сигарету зажжёт, бельевую верёвку намылит
И неловко повиснет, скрипя потолочной скобой.
Ситуация В. Соблюдая отцовский обычай,
Он пройдёт до конца по тропе орденов и отличий,
Приумножит почёт и пристойный достаток в семье.
Но проснётся душа, словно осенью выводок птичий,
И останется плоть остывать на садовой скамье.
Он ложится навек под ковёр замерзающих пашен,
Погребальный пиджак орденами богато украшен.
Что он выиграл, бедный, с нетронутой болью в лице?
Ситуация А. Ситуация В. Ситуация С
Глупо расставлять поэтов по ранжиру. Но Алексей Петрович Цветков первый среди первых, лучший среди лучших из русских поэтов по крайней мере за последние двадцать лет.
И безобразие, я намеренно, специально применяю здесь это слово, что мои старшие, товарищи, поэты и критики, входящие в Общество поощрения русской поэзии, не дали ему в своё время премию «Поэт», когда это было возможно.
Безоговорочный для многих авторитет в поэзии Михаил Натанович Айзенберг однажды сказал мне, что не знает более виртуозного версификатора во всей русской поэзии, чем Алексей Цветков. Но дело, конечно, не только в его феноменальных версификаторских способностях. Это одна из граней его великолепного таланта. Поэт складывается из много чего. Судьбы, характера, мировоззрения, философии. Да мало ли из чего. Сплав.
Думающий. С детства болеющий полиомиелитом, много лежавший в одиночестве прикованным к больничной койке с невероятной болью (лечение тогда было варварское), пока его сверстники, как и положено, радостно носились во дворе, он не озлобился и научился думать. Так формировался характер.
Свобода — немыслимая для многих советских людей. Стремление к ней заставило его покинуть СССР в поисках этой самой свободы на Западе.
Человек с блестящим чувством юмора. С ним всегда было весело. Шутил он. Но и ситуации вокруг него всегда были заразительно смешны.
Однажды на «Киевских лаврах», год
Вообще с нашей фамилией было много забавных случаев. Меня часто спрашивали: «А правда ли, что вы внебрачный сын Алексея Петровича Цветкова?» «Конечно, правда, отвечал я, — странно, что у нас фамилии тогда одинаковые, если я внебрачный…» Цветковых в русской литературе в начале XXI века несколько: Алексей
Там же на «Киевских лаврах», в гостинице. Мы с Файзовым приехали ближе к концу фестиваля. Спустились с утра в номер к мэтрам, поправлявшим здоровье коньячком. Увидели лауреатскую скульптуру на подоконнике (двум поэтам — русскоязычному и украиноязычному вручались две половинки одной скульптуры, символизировавшие диалог культур). Не зная, кого назвали лауреатом, мы задали вопрос — чей приз? Бахыт: «Цветкова, конечно. Дают всяким графоманам». Цветков: «Ну почему, тебе ж не дали». Кстати, на будущий год дали.
Если говорить серьёзно, мне кажется, что подавляющее большинство людей третьей волны эмиграции, к которым принадлежал и АЦ, уехав, были вполне уверены, что сделали это правильно (видимо, действительно другого варианта для них не было). Кстати, был небольшой период на стыке веков, когда в США собралась очень мощная русская поэтическая диаспора, начиная с Бродского, Бобышева, Коржавина, Лосева, Межирова, Кенжеева, Цветкова, далее Гандельсман, Друк, Капович, Грицман с «Интерпоэзией», потом Сунцова с «Айлуросом».
Вообще, частая бескомпромиссность, категоричность Цветкова, иногда внешняя колючесть для малознакомых людей — это форма защиты себя и своего таланта. Без этого ни он, ни его талант не выжили бы. Доказательство того, что наши недостатки продолжение наших достоинств, и наоборот.
Все эти качества, конечно, важны, становятся второй натурой, но по большому счёту, это всё наносное. Главное внутри, главное в стихах. Какая щемящая нежность к человеку, человечеству сквозит в стихотворении «Маленькие»:
ночью в непролазной золе за дверцей печки
жили маленькие чёрные человечки
только маленькие а с виду как мы с вами
а впрочем не поручусь никто их воочью
не видел потому что чёрные и ночью
но точно помню что были до сих пор грустно
что в прессе не описал не рассказал устно
как их матери рожали плача о чём их
мечты томили в печи маленьких и чёрных
а когда они умирали что бывало
часто потому что таких смерть убивала
легче чем больших живущих снаружи печки
уж очень маленькие были человечки
тогда садился один с крохотным баяном
петь о жребии чёрном часе окаянном
о маленьком мире, а в нём маленьком горе
пока не заскребётся кошка в коридоре
прогонишь кошку кышь навостришь уши или
громыхнёшь вьюшкой пусто слишком быстро жили
сквозняк шевелит золу серый пепел реет
были да вымерли и кто теперь поверит
что маленькие чёрные а столько боли
или их тут не было ну и ладно что ли
Ну, а сейчас, да и всегда — невозможно поверить, что такой яркий, предельный в
* * *
если божья коровка в дороге не тронет ни тли
стиснет зубы и не прикоснётся к любимому блюду
у неё загорается свет трансцендентный внутри
и она превращается в будду
если вдруг стрекоза на росу перейдёт и овёс
расцелует цветок перевяжет кузнечику рану
семеричную правду откроет собранию ос
стрекоза обретает нирвану
как же выпало нам суетиться уныло внизу
от кровавой еды поднимая лишь нехотя лица
не затем чтобы лить над сурком сиротливым слезу
или с дятлом над истиной биться
мы не божьи уже наши крылья присохли к спине
истребитель добра ненасытного брюха носитель
даже лучший из нас далеко не товарищ свинье
и скоту своему не спаситель
чем утешится тело когда избавленье хваля
устремятся из мира в канун окончательной жатвы
вертолётные ангелы в венчиках из хрусталя
семиточечные боддисатвы
Как-то по работе я находился в книжном кафе «Билингва», который мы позиционировали как первый поэтический магазин в современной России. Рядом за столом по-семейному с дочерью сидел поэт Амарсана Улзытуев (кормил дочь), у них на столе высилась кипа поэтических книг, которые он с большим интересом просматривал. Через какое-то время он обратился ко мне, и у нас состоялся примерно следующий диалог. «В вашем магазине много книг разных поэтов, но по-настоящему мне понравился только один. Цветков. Необычайной силы поэт. Но сила его тёмная». Немного обидевшись за других поэтов, книги которых были в нашем магазине (Чухонцева, Гандлевского и т. д., да много кого ещё), я ответил: «Природа каждого таланта индивидуальна. Если человек, скажем, с печальным взглядом на жизнь, пессимист или циник, не может же он писать стихи с комсомольским задором». «Нет, — возразил Амарсана, — вот, мне, например, дана большая физическая сила. Зачем? Не для того, чтобы я кого-то бил, унижал, а для того, чтобы защищал. Так и с любым талантом. Его нужно воспитывать. Чтобы он служил на благо людям». Не знаю. Решайте. Обсуждайте. Но талант, поэзия Цветкова волновали каждого, кому не безразлична русская литература. Как справедливо написал критик Евгений Абдуллаев: «Его смерть снова на какой-то момент объединила <разные миры>: на неё откликнулись и ТАСС, и радио „Свобода“ (признано в РФ „иностранным агентом“), и „консерваторы“, и „либералы“… Всё на секунду остановилось и замолкло — как и должно быть, когда уходит большой поэт».
14.05.2022, 2401 просмотр.
