«Поэзия + кино». Деньрожденческий вечер Татьяны Данильянц
Вера Бройде
Подарок
Вот свечки. Вот вино. Огонь и торт. Музей. Кино. Хотя мы любим только то, что знаем, кажется, давно и что как будто понимаем. А то, чего не понимаем, вздыхая тяжко, отвергаем. Вы любите Венецию? Муранское стекло? Гондолы? Разговоры? Стихи и волшебство? Вы спросите: «А что?» Татьяна Данильянц однажды попросила — не вас, но всё равно — чтоб кто-то полюбил — её и не её — вот так же, как и то, что любит этот «кто». Сухой осенний лист, танцующий сегодня на ветру, и бледно-серый камушек с полоской на боку, оставленный в кармане летних брюк. Вы любите ноябрь, который шепчет: «ш-ш-ш-ш-ш» и кутается в шаль, похожую на чёрную дыру? Октябрь любит грустных, ранимых, нежно-синих. Сентябрь — точно кот, сидящий у ворот: он любит или ждёт? А в августе, в ознобе тёплой ночи, рождается «поэзия Кирилла и Мефодия». И день рожденья автора — Татьяны Данильянц, приходится на месяц, который любит солнце со вкусом чайных листьев и лисьего дождя, коричневых каштанов и запахом белья, развешенного тут же на верёвках.
В музей Толстого прибыли друзья, расселись в синем зале и дружно замолчали. Сказать наверняка, о чём они молчали, возьмётся только тот, кто знает всё и вся, от самого начала до самого конца, но Богу, очевидно, не слишком любопытно об этом говорить. Конечно, мы не в курсе: пришли сюда недавно, побудем и уйдём. Оценивать молчание, трактуя его так, как будто это знак, — одна из многих радостей, отпущенных Всевышним, подаренных нам жизнью. А может, дело в том, что это нас сближает — и с Ним, и с остальными? Поэт похож на Бога, задумчиво грызущего свой старый кох-и-нор. Мы слушаем стихи, прочитанные им, и слышим в них, наверное, совсем-совсем не то: сегодня и всегда — мы слышим в них своё. Оно живёт в словах, которые лишь тут, внутри стихотворения, прочитанного вслух, несут особый смысл: и личный, и всеобщий — хотя между собою два смысла, может быть, не очень и похожи. Своё сидит в словах, расставленных, как стулья, и связанных друг с другом, как дети на прогулке: порой они касаются — то ножками, то спинками, а то вдруг разбегаются на пять больших мгновений, в которые вмещаются какие-то другие, едва ли не чужие, далёкие слова. Вам надо их догнать, вам хочется понять, вам требуется знать… О том, что было сказано, о том, что позабыто, о страхе, о печали, о мудрости, о смерти, о пепле, пустоте, о Нём и о себе, о нежности к земле, о чувстве благодарности, о реках, об озёрах, о вечной синеве, о доме, об огне, о поисках волны, желании свершиться, о стуке в чью-то дверь, сердечном стуке жизни — об этом ли они, те самые стихи? Попытки разобраться приводят вас к воде.
Венеция плывёт, качаясь на волна́х, сквозь время на часах, сквозь память в ней живущих и даже сквозь экран, её передающий. Венецией полны и фильмы, и стихи. Венеция полна рокочущей воды, полна людей и криков, и песен гондольеров, призывов продавцов, приветствий старожилов, прощаний на пароме, полна любви и боли, и звона колоколен, бокалов, телефонов, и стука молотков, и скрипа тонких вёсел, рычания моторов и плеска синих волн. Мелодия, как жизнь — и как река, течёт, пока по ней плывёт та странная Венеция, которую строители гондол, охотники за крабами, художники и скульпторы, актёры и гребцы, хозяйки местных баров, разносчики товаров, историки, туристы, любители дворцов, пожарные, таксисты и кинорежиссёр — по-своему, по-разному, стремятся осознать, представить, описать. И если слушать их вот так, как только что звучавшие стихи, стараясь, по возможности, не кашлять, не чихать и слишком шумно не дышать, стараясь то, что было сказано, впитать, то всё как будто сходится: размер, мотив, вопрос, ответ — все компоненты тайны, хранимой в сборнике стихов, хранимой в древнем городе, в саду, который скрыт от глаз, в трубе калейдоскопа… Когда вы в неё смотрите, то даже ерунда: обычная стена, огрызок яблока, обёртка от конфеты, — вся эта скука дня внезапно превращается в нарядные узоры, орнаменты, цветы, скелеты насекомых, послания, начертанные кем-то от руки. Так выглядит Венеция Татьяны Данильянц — волшебная Венеция в трубе калейдоскопа, который, как «объятия реки», как «белые» и «красные» стихи, в действительности нужен для того, чтобы взглянуть на мир — и значит, на себя, взглянуть со стороны, как будто из окна плывущего по морю дома.
Музей-квартира А. Н. Толстого
01.10.2021, 651 просмотр.
