Кураторы московских литературных проектов, площадок, салонов, клубов представляют свои программы и авторов.[1]
Майя-Марина Шереметева
Внезапно мы оказались не просто в новой реальности, а в беспрецедентной ситуации, по крайней мере, если рассматривать новейшую историю человечества, когда опасность для жизни возникает не локально в пределах нескольких территорий или стран, будь то война, эпидемия, а охватывает все континенты, весь наш голубой шарик. Планета на карантине, и слова, о том, что земля — наш общий дом, сбросили затёртую оболочку и обнажили суть.
Самолёты перестали летать, что казалось фантастичным ещё недавно, города внезапно опустели, схлынули волны туристов, как некий вид безумия, птицы и звери осмелели,
Выхода нет, остаётся… выдохнуть и начать жить в новой реальности. Насколько возможно интенсивно и интересно, генерировать новые смыслы, писать стихи.
И «Культурная инициатива» в условиях пандемии кликнула «Общий сбор» онлайн, тем самым дав понять: ребята, продолжаем своё дело, пока живы. И кураторы, особые люди — подвижники, энтузиасты, предприниматели от слова не сдаваться рассказали о работе и представили своих поэтов.
Как сказала Людмила Вязмитинова, «доколь… жив будет хоть один пиит», будут писать, доколе будет хоть один культуртрегер, культурная жизнь будет продолжаться.
Нужно сказать, что культуртрегеры
Илья Данишевский отметил, что в работе Центра Вознесенского мало что поменялось в карантине, поскольку они и так «планировали сконцентрироваться на дижитальности и рассматривать не собственно поэзию, а некий её стык с современным искусством, рассматривать, как сегодня слово интегрируется в визуальное искусство».
Несколько культуртрегеров приостановили отдельные проекты, как например, Дана Курская, чей MyFest состоится, но будет перенесён и пройдёт только вживую, так как, цитирую Дану: «MyFest — это история про тепло, про встречи». Такое решение легко понять. Как участнику разных фестивалей, мне тоже жаль утрачивать дух живого общения, эту «выпуклую радость узнаванья», и радостную телесность с её объятиями, поцелуями при встрече.
Николай Милешкин, куратор клуба «Стихотворный бегемот», также ратует за живое общение, и поэтому форма работы, насколько это возможно, останется прежней — мероприятия вживую в Малаховке и культурном центре академика
Алексей Сосна, куратор Зверевского центра современного искусства, где тоже многое на стыке, пробуется на прочность, («такие площадки сопромата» — Д. Файзов) в качестве репрезентативного текста прочёл стихотворный ответ главному редактору портала
* * *
Редактор главный АртУзла
Мне просто не хватает зла
И ярости моей стрела
На курс легла
Порвать бы в клочья то жлобьё
Что чувство вызвало моё
Им посылаю
Внутри музея пустота
И красота совсем не та
И начинать придётся с чистого листа
И человек уже не тот
Лишившись враз своих забот
Лишь хайдеггеровских пустот
Он полон
Нас не спросили, хотим ли мы, готовы ли так стремительно переходить в виртуальную реальность, но ясно одно — вызов есть, и большинство кураторов уже активно совмещает две реальности.
Елена Пахомова, куратор старейшего салона в Москве «Классики XXI века»: «Опасаясь, что мы вошли в новую парадигму, в абсолютно новую коммуникацию и что это надолго, возврата к прошлому может не произойти, активно организуем мероприятия онлайн, выкладываем передачи в YouTube. В частности, состоялся показ редкого фильма о Владимире Уфлянде. Проведена
Вадим Месяц, основатель издательства «Русский Гулливер», также не сдаёт позиции, продолжая и активную издательскую деятельность, и организуя телемосты. Во время карантина, сделав пропуска в типографии, он успел издать (в печатном виде!) несколько поэтических книг, в частности, «Йойк» Татьяны Перцевой (Хельсинки), «Днём она спит» Евгении Риц (Нижний Новгород), «Поклониться тени», книгу стихов дочерей Иосифа Бродского
Литературный клуб «Личный взгляд», по словам Людмилы Вязмитиновой, был затеян именно для живого физического общения и фестиваль «Поэзия со знаком плюс» она надеется провести «в нормальном зале с выступлениями, а не наблюдать в окошечки». Несмотря на печальные реалии, печатные дела идут, готовятся три книги. Уже проведено три встречи и десять занятий по литературному мастерству: «Начали проводить
Георгий Векшин рассказал, как живёт проект «Полиграфомания». Выпущено три альманаха, на подходе четвёртый, вышли книги Максима Маркевича, Евгения Илькаева и других поэтов. Проводились турниры поэтов и вечера Владимира Аристова, Дмитрия Веденяпина, Нади Делаланд. А вот второй фестиваль «Голубеня» в этом году не состоится. Но пройдут
Клуб литературного перфоманса под кураторством Светы Литвак, как и полагается авангардистам, в поиске новых форм, стыков с другими видами искусств продолжает раздвигать границы не только собственно поэтического слова, но и системы социальных и личных запретов. Так, оказалось, что этот клуб единственный, кто отметил вживую Всемирный день поэзии, отправившись в Лесную библиотеку, сделав пропуска от станции Лосиноостровской до Заветов Ильича. «Там всё прекрасно. И книги на месте, и памятник интеллигенту… Привезли туда новые книги, сделали фотографии». Вполне себе поэтическое хулиганство, перфоманс.
Крымский клуб, напротив, пока на паузе, и о планах виртуальных событий куратор Игорь Сид нам не сообщил. Зато он подробно рассказал историю создания клуба, которому исполнится этой осенью двадцать пять лет, о деятельности
* * *
Лыбится черный Космос. Бог за моей спиною
в шашки на мою душу режется с сатаною.
Сойду с пути провиденья, ведущего к небесам.
Сам я с собой отныне. Отныне я только сам.
* * *
И витринные блёстки —
не твои, не мои.
И на том перекрёстке —
постовые ГАИ.
Идиотику Кюхле
не терпелось скорей
в воробьиные кухни
и тепло батарей.
* * *
Я расстрелял под Карфагеном Мандельштама,
я экзаменовал Платона в МГУ
по поводу постройки БАМа.
О Господи, я больше не могу!
Разъят на водород и кислород
июньский ливень. Расхватали машинисты
по семь, по восемь жен крупнозернистых,
и без жены остался лишь урод.
Всего и делать, что совать пятак
в глухую щель
и наслаждаться электронным летом,
и слушать исключительно «Маяк».
* * *
Как писал в послании Вяземскому А. С.,
наша жизня есть бред желёз, автомат СС,
даже — даже если убрать нам третью с четвертой
буквы в этой аббревиатуре, знакомой до слёз…
А пошло бы все к чёрту.
Здесь пустыня, пустыня, — говорю я тебе,
я, прилипший к судьбе, как слюнявый бычок к губе.
Страну занесло песком, и путь караванный заглох.
На всей планете есть только ГБ
и Бог.
И оловянный рассвет шаром тяжёлым встаёт
над потрясённой землёю, покрытой золою,
и застучит молотком по стене идиот, —
даун,
ряд пионеров. Да, ряд. Иль, точней сказать, род, —
род одиночества средь непомерной толпы,
в очередях надорвавшей пупы
в жирном, рукастом кошмаре.
Утро брезентово. Как бы сказали попы,
Бог покарал полушарье.
В тёмной гордыне Евразии кроется наш эпилог,
буйство дикарской фантазии, Канта сырой эпигон
с пастью, измазанной липкою сластью. Покуда
тыкать мне будет он в морду своим сапогом,
я объясню ему: мы — не верблюды, паскуда.
Я популярно ему объясню: в мире, залгавшемся на корню,
всё, что осталось, это —
толика чести и неучастье в грязи.
Не проводи себя в ферзи
там, где стеклянный народ живет у свинцовой реки,
там, где рассветы схожи с наждачной бумагой,
там, где пространство сжало больные виски
в ожиданье варяга.
Что я дальше хотел написать, уже позабыл я.
Как не шлёпнешь под юбкой забытую напрочь строку,
так твердит мне держава проклятое это
и страшны времена изобилья.
Вообще, я согласна с Ильёй Данишевским, что сейчас «слово воспринимается острее» — это не только близость смерти, но особая концентрация у экрана и возможность поэтам разных стран и континентов вмиг собраться и расслышать друг друга. Не нужно копить деньги, брать билет и лететь в Москву или
Memento mori — лучшая напоминалка о том, что vita brevis — ars longа («Жизнь коротка, искусство/наука длинна, случай шаток, опыт обманчив, а суждение затруднительно» Гиппократ.). Смерти, в
Именно поэзия срывает покрывала иллюзии и ищет слова для невыразимого, подходит к самому пределу. Поэзия как трансцендентальный цветок пытается выразить целое, частью чего мы являемся, когда переводит нас в состояние
Слово — поэтам.
Александр Переверзин
(представлял клуб «Культурное дело»)
* * *
Дед всегда говорил маме:
не называй их нашими именами.
Как, — придёт время, — ты Кать и Алёш
пустишь под нож?
Какая Варька, какой Борька?
Называй Рябина, называй Зорька,
да хоть Ласточка, хоть Лебеда.
Но нашими — никогда.
Поэтому до четвёртого класса
я дружил с Кувшинкой, любил Водокраса,
носил в стойло Эльфу сахар и мел,
а с людьми дружить не хотел.
* * *
Мне обещали: ты умрёшь.
Но это ложь,
да, это ложь.
Ведь ночью, вызвав uber,
я до утра не умер.
Мне обещали: погоди,
всё впереди,
всё впереди,
заглохнет твой пропеллер.
Но я им не поверил.
Катался с цирком шапито,
скакун в пальто,
курил в авто,
выглядывал за шторку,
вычитывал подборку.
Так продолжалось двести лет,
я незаметно стал скелет.
Земля восьмиугольна,
и мне смешно и больно.
* * *
Дмитрию Данилову
По тропе над глубоким оврагом,
* * *
В первую субботу февраля
мать в окне увидела шмеля
и сказала, встав в дверной проём:
Пашей или Сашей назовём.
Видишь, в середине белизны
шмель летает? Это добрый знак.
Если не вернёмся до весны,
за мукой сходи в универмаг.
А вернёмся — научу читать,
буду с ним лежать на берегу,
карандашик дам ему, тетрадь,
что, Валера, я ещё могу?
Это было жизнь тому назад.
Хорошо держалась на плаву
та страна, где ночью снегопад,
та страна, где утром снегопад.
Замело страну, а я живу.
Даже не успело надоесть,
всё ещё считаю: сорок шесть.
А вокруг резиновая тьма,
«Перекрёсток», длинные дома,
искры, озаряющие рань, —
электричка острая скользит
на Шатуру или на Рязань,
и мелькает в стёклах алфавит.
Сергей Синяков
(представлял Клуб литературного перформанса)
Инструкция
Шастая на районе ровно и тихонько
Всякий раз выбирая маршрут рандомно
Стоит иметь на груди посявканную иконку
По типу как у поэта Бездомного
Если кто из встречных органов
Остановит вглядываясь криво
Проведите дерзкую аналогию
С рейдами патриарха Кирилла
Господи помилуй
Приговаривая
Господи помилуй
Господи помилуй
Как бы немного в судорогах
Колотясь
Ежесекундно
Крестясь
Также иметь надо бы
Вместо барсетки пакет с отходами
В качестве для променада
Веского повода
Чо как куда уважаемый
Спрашивает грубо говоря мусор
А вы ему такой не особо лежалый
Предъявляете мусор
Хорошо иметь собаку
Хотя бы какую таксу
Чтоб никакой Собакин
Не мог до вас докопаться
А нету — сжимайте жалобно
Дескать был, но убежал вот тебе на
Пёс Дружок
Универмаг
Ко дню, когда опять откроются магазы, и мы купим всё, что захотим
Камень ножницы бумага
Я пришла с универмага
Прикупила там херню
И к тому же не одну
Салфетницу
Которая под воздействием пульса вертится
Календарь на 2022 год
Который видит только тот кто в
Пластилиновый набор для кухонь
Который любому мгновенно сносит кукуху
Заводного зяблика
Который имитирует утренний гудок фабрики
Выполненный в форме болта глобус
Который показывает только Смоленскую область
Игрушечного Путина
Который в дудочку свистит если пнуть его
Фарфоровую статуэтку мурзик — пограничный котик
Которая если долго разглядывать заменяет собой наркотик
Фотообои с жирными масленичными блинками
Сумеречную кладбищенскую мглу
В которой белеет камень
А на нём написано: только тебя люблю
Я вернулась в магаз и купила ещё одну
Свиной трип
Будь я чуточку смелей
И оригинальней
Не ходил бы по земле
Шевеля ногами
А летал бы над Москвой
Дикий и мятежный
Вот я в Новокосино
Вот
Беспонтово не елозя
В Крюково
Чтоб никто не заподозрил
Хрюкал бы
Гляньте в воздухе свинья
Будто из Пинк Флойд
Удивлялся бы с меня
По домам народ
Но чужое мнение
Не е*ет
И первостепенно мне
Лишь твоё
Раз увидев мои крылья
С пятачком
Поняла б ты что другие
Ни о чём
А ещё ведь хвостика
Зигзаг
И слегка раскосые
Глаза
И пускай бы для толпы
Слыл я Турбосвином
Называла б меня ты
Самым красивым
Я сижу у окна
Вспоминаю юность
Отдыхаю от труда
Быть летучим хрюном
В гастрономе Эконом
Перебои с фруктами
Нам героям без кино
Зачастую муторно
Зато лучший вид на город
Наблюдает
Сердцем понимает хряк
Всё не зря
Погрущу подумаю
Поостынет шерсть
И опять стартую я
Завтра в шесть
Ты посмотришь мне вослед
Нежно и любовно
Людям принесёт рассвет
Пилот свиноподобный
Охреневший взаперти
Улыбнется мир спросонок
Коль по небу пролетит
Суперпоросёнок
Ростислав Русаков
(представлял клуб «Личный взгляд»)
* * *
Вот получилось вот он вот
Шестой весны прозрачный росчерк
Беззубой флейтой вытянувши рот
Свой первый свист перед собой несёт
И будит жизнь в темнотах твёрдых почек
И будет всё теперь наоборот
Он дарит дали музыку он дарит
Хвосты собакам завивая по спирали
Сигналит самолётам
Вот это да вот это да видали
Он дарит клич фингалы дарит ветер
Он дарит присвист поцелуй в букете
Он далеко плывёт над минной степью
Он да, но кто, но кто теперь ответит
От веток редких задохнуться можно
От фетовской строфы немеет кожа
Его же пели птицы пели из него же
Не может быть, но свист его не ожил
Не ожидала крыши черепица
Репейник обмер сделался седым
Пятнистые окисленные спицы
На небо щурились и чёрные следы
Свой первый свист перед собой несли
Беззубой флейтой вытянув широты
Не с ним ли вёсен шестью шесть не с ним
Вот получилось вот он
* * *
<…>
Чей ты чей собирает в ладошку
Два грецких ореха и плачет
На земле их так много так много
Старушечьи локти
Кто ты кто ты я ей говорю и реву понарошку
И за локти держу её руки иначе
Кто ты кто ты я знаю колдунья
У тебя не стрижены ногти
Хрустнули в детской ладони орехи
С горизонта последняя в небо взлетела ёлка
Никого это память и только
(«Чей ты чей скажи на ушко…»)
* * *
Кто тащит глазницы на крылышках пазух
Зевком выдувая реторту
Тот взвоет ошпарив голодную морду
Обратным прыжком дикобраза
В нелепой попытке прочесть не проявленный лист
Под клёпаным трепетом сонным
Мерцая как вирус как бабочка перетасован
Посадит занозой строку на каждом из собственных лиц
Как в память булавочкой крепят гримасу
Последнего в жизни испуга
Так спрячет узор воспалённый ладоням в угол
Но видит колючую спину зверя
И липкий прыжок не гаснет
И липкий прыжок не гаснет
Иди как в крыжовник опасный сочится рука
Чтоб сонную ягоду дёрнуть порвав пуповину
Кто плачет смотри на ладонь ведь ты сам себя вынул
И лает неистовый зев куста о зачем ты меня поругал
Очнись это только видение это не ты
И не он и не я освещает прозрачный зевок
В отражении щурится кактус и бьют из него
Снова иглы и каждая строчит канву темноты
Снова ширится в сердце шиповник и пухнут репьём глаза
И лицо словно бабочка светится славящей фразой
Из пустого листа как из шкуры шипы дикобраза
Вырастают и крепнут из образов в образа
Луганское
Всё может стать
Вот стол садовый глючит старой краской
Из бутерброда с колбасой паучьи глазки
Моргают, но молчат мы их едим
Сливовый цвет зашёлся воробьями
И слух за зрением врастает в аромат
Такой устойчивый что если поломать
Попробовать то он другим не станет
Никто не верит в эти разговоры
А у зубного зуб на голове
А гордые солдатики в траве
Достали сабли и хотят на волю
А ветер дунет так сосновый лес
Вон тот вдали замешанный на скрипе
Сорвётся флотом вы не видите вы спите
Но ветра нет и он обычный лес
Ржавеет верба у черёмухи невроз
Я залпом плачу мама наказала
И всё звучит как посреди вокзала
Где я большой крикливый паровоз
Но вдруг изменится и двинется и вот
Структура воздуха совсем уже другая
В закате калиевом горизонт стреляет
Вот мы приехали сошли, но сад не тот
Паук уснувший сколотой эмалью
В тазу похожем на текстурный баг
Рванулся с места будто угадав
Мои предчувствия и меру понимания
Что всё другое что потрескавшийся шланг
Садовый наклонись над шлангом
Пылится свитком танаисского ландшафта
И снова шлангом отдались на шаг
Определённо всё не так и антрацит
На блюдечке разложенный красиво
С мангалом тающим копчёным черносливом
Меняются местами как бойцы
Я сам уже другим гляжу в прогон
На дутый дуб клубящийся печёный
Ходил там раньше днём и ночью кот учёный
Но вот исчез и ходят поцики кругом
Глеб Шульпяков
(представлял клуб «Классики XXI века»)
* * *
что хочет человек и что он ждёт,
когда внутри него уже не жжёт,
а звякает негромко, равномерно
как пряжка на моем ремне, наверно
— что видит он, когда он видит дом
над лесом и рекой, окно и в нём
себя, в руке дрожащей чашку чая
сжимавшего, поскольку жизнь такая,
что вот она — а завтра её нет
потом он выключает в доме свет
и дерево придвинулось вплотную —
затем что жизнь отверстие в другую,
в которой снег висит на волоске
— тобой пока не тронутой тоске
* * *
А. Б.
вот и зима, и земля
столбики света роняет на воздух
чёрный по небу скользит поводок
тянет состав электричка на отдых
— нет ничего и не надо жалеть,
кроме трамваев твоих перезвона,
царских орлов почерневшая медь
лишняя тяжесть на лодке харона —
снегом засыпан вокзальный казан,
мир замирает на ножке штатива
только один дребезжащий стакан
едет и едет за край объектива
* * *
страшна не ночь, но немочь
и голоса незвук
не пустота, но мелочь
и суета вокруг
— не темнота, но мука
загубленной души
у вечности безрукой
точить карандаши
* * *
январский вечер синий снег
по снегу белый человек
когда отбросит тень свою
скользнёт как бабочка в раю
— и моего окна проём,
и неба край, и дворник в нём,
его лопата в облаках
и треугольник молока —
всё вдруг качнётся, оживёт
начнёт колоть по крышам лёд,
он заискрится, захрустит
— по снегу бабочка скользит
* * *
вот попугай на тёмной ветке
он здесь давно уже сидит
наверно, вылетел из клетки
неразговорчив и сердит —
осенний дождь сменяет вьюга
и жизнь меняет адреса,
а он как будто в центре круга
(точнее, в центре колеса)
и чем быстрей вращает спицы
на втулке велосипедист
тем меньше в нём от глупой птицы
и громче звук, точнее, свист
Илья Плохих
(представлял Зверевский центр современного искусства)
* * *
Рыбаков унесло на льдине.
Пришлось вызывать вертолёт.
Им битый час твердили
больше не лезть на лёд.
Но утром история та же:
рыбаков унесло на льдине.
Снова спасли (а как же?!),
снова предупредили.
Уже через сутки в отряд
опять с побережья тревога.
«Спасите людей, — говорят, —
во имя Господа Бога!»
Спасли и на этот раз,
выгрузили на берег,
объясняли: «Полёта час
стоит огромных денег.
Кроме того, у спасателей
много другой работы.
В общем, к
ваши коловороты!»
Те зареклись: «Не будем!»
«Вот, — говорят, — морока!»
Век, мол, не позабудем
этакого урока.
Мол, благодарны власти,
чудом пришло спасенье.
А в голове — про снасти
(
* * *
Кот прав, хотя и виноват.
Коснись его — как шерсть согрета.
На кухонном столе квадрат
ненаступающего лета.
Таких бы тапкой по спине:
там — можно спать,
здесь — спать нельзя им.
Но кот спит в солнечном пятне.
Пятну я точно не хозяин.
* * *
Когда мы с собакой выходим гулять,
мы — стая, вот всё, что вам нужно понять.
И суть в этом очень простая:
мы — стая, а вы нам — не стая.
Мир делится только на нас и на них,
На больше не делится. Двор — для двоих,
и улица
Всё верно, собака,
мы — стая.
Восточное
Выходит на тропу ишак.
Тропа выходит на большак.
Большак выходит на шоссе.
Шоссе приходит к медресе.
Из медресе идёт мулла.
Мулла поет:
Вот так и пролегла дорога
В тот день: от ишака до Бога.
Ася Аксёнова
(представляла клуб «Стихотворный бегемот»)
* * *
Мы все хотели отдохнуть и выспаться — ну вот.
Вот враг пришёл на эшафот и бьёт ногой в живот.
Такое солнце, небеса, и по утрам роса!
И скоро будут соловьи, и летняя гроза,
Грибы в лесу, пчела в цветке, мелодия на языке.
А ты в окно, смотри в окно — светло там иль темно.
Смотри, уже двойное дно, и третье даже дно.
В нас всех, в нас всех заключено, в нас всех растёт зерно.
В нас прорастают небеса, нам всем щемит глаза.
Давайте слушать тишину, пока идём ко дну…
* * *
Назови меня кошкой, ласточкой и лисичкой.
не впускай меня в свои дурные привычки.
Не пугайся, что пришла со своею бедою,
Ты управь коня с его кривой бороздою.
Выведи меня из борозды, из оврага,
Напиши обо всем таком на белой бумаге,
Напиши о снеге, что не случился.
Посмотри: котёнок к ноге прибился.
Трётся об ногу кот, не зная причины.
А в соседнем доме зажгли лучину,
Ибо свет потух, и оплыли свечи,
Лишь лучины и щепки. И долгий вечер…
Ласточка бьётся в стекло, и стеклу не больно.
Хочет влететь вовнутрь, разметавши крылья.
А лиса, в амбар забившись комочком рыжим,
Распугала кур, что сидят под крышей.
Вейся, лиса, кошка, мурлычь, ласточка, не влетай.
Мы построим звериный ад, человечий рай.
Мы войдем в человечий ад и звериный рай.
А вокруг со столбов — очумелый вороний лай.
Евгений Чепурной
(представлял Центр Вознесенского)
* * *
Весна задерживается;
И никто не приходит сказать, что скоро.
По парку в окне не вспомнить,
Какое время года,
И вечером, вслушавшись в паузы между словами,
Понимаешь, что на улице дождь.
В конце концов, никто и не обещал другого.
Жизнь проходит пестрой процессией,
В которой акробаты и купцы
Разворачивают восточные ткани,
Яркие птицы мелькают своими хвостами,
Тюрбаны и паланкины плывут над толпой.
Глаз пытается удержать общие планы,
Запомнить мелкие цветы вдоль дороги,
Некоторые лица: то, как они смотрятся
На фоне равнин и тополей;
Гении здешних мест
Обронили вам,
Что в этом нет ничего невозможного.
Жизнь — это множество грустных историй,
Которые случаются не с вами;
И если одна из них войдет в вашу комнату,
Вы, скорее всего, будете так же не готовы к ней,
Как и всякий другой.
И когда вы забудете все свои зароки,
Дорогу обратно,
И — что совсем не так сложно —
Имена своих богов,
Пусть это будет для вас
Той правдой, с которой никакой налог
Не взимается.
* * *
«Ах, оставь своего пастушка, Филлида,
Не лови его взгляд, не ходи за ним тенью,
Не сиди с ним всю ночь до утра в кабаках и по клубам,
Не пиши ему в скайп, не следи, с кем он дружит в фейсбуке,
И не вчитывай в то, что он
Не затем, что не любит тебя, — ты давно это знаешь;
Не затем, что почти при тебе закрывается в спальне с другими
(Ты сама там была и смотрела на мятые джинсы,
Батарею духов, моноблок и обои в разводах);
Не затем, что не добр, не умён, неприветлив и плохо воспитан:
Это всё не о том, — а затем, что сама любишь мало.
Пара ласковых слов и поток жарких пошлостей в ухо,
Пара детских историй, улыбка, широкие плечи,
Пара общих вам тем; ах, не важно, что вы с ним — не пара.
Просто важно всё то, что он любит, чего он боится,
То, чего хочет он. А тебя он не хочет.
Не хватай же такси, чтоб проехать быстрей два квартала,
Не проси позвонить, и прими эту трудность, как данность».
Так, идя рано утром домой мимо дворников в рыжих спецовках,
Мимо снежных хребтов вдоль дорог, мимо первых огней в тёмных окнах,
Мимо сонных таксистов, себе говорила Филлида, —
Зная все наперёд и, конечно, не думая бросить
То, что жизнь завершит и сама. — Потому что никто, как известно,
Без весомой и крайней причины не жертвует счастьем.
Оглядываясь
Это время назовут временем лжи и нищеты,
Римских профилей, сооруженных
Пластическим хирургом.
Но это было время перелетных птиц,
Отбывающих осенью к югу,
Фарфорового неба
И ржавой листвы.
Каждый день солнце всходило на востоке,
И тысячи новых путей
Пролегали по тротуарам поверх прежних.
Лучшие расчёты не оправдывались,
Но примечания к контрактам,
Предупреждали об этом достаточно часто.
Зимы были мягкими, девушки улыбались прохожим,
Высокомерие было так же в моде, как и всегда,
И множество апостолов и пророков
Проповедовали свою нелюбовь,
Хотя никто их не слушал —
Просто в силу взаимности.
Многие, и справедливо,
Вспомнят про бедность,
Потерянность в детстве,
Трудности выбора,
И дующие через целые континенты сквозняки;
Но все же это было честное время,
Когда никто никому не льстил и не платил,
И под вынос старых богов
Каждый мог открывать новых сам,
Вглядываясь в них через своё
Удивлённое одиночество.
Если б можно было подняться достаточно высоко,
Вы бы узнали себя в каждой толпе на тамошних рынках
Среди блестящих бумажек и пёстрых обезьянок:
Совершающим мелкую кражу,
Переводящим старика через дорогу
(То и другое в меру сил;
Не стоит преувеличивать —
Достоинств, доходов, недостатков:
Не из особой чистоты —
Просто, чтобы не ошибиться в расчетах),
Торгующим слухами, обещаниями, мнимым участием —
Всем тем, на что не так много покупателей,
Благо боги в силу известных черт
Входят в любые двери
И не гнушаются нищетой.
Что, впрочем, не позволяет хоть
Гарантировать и обещать
Их благосклонность.
Наталья Полякова
(представляла Зверевский центр современного искусства)
* * *
— Ну что?.. Когда?..
— Боюсь, что никогда…
Стоит в овраге талая вода.
И ветер надувает капюшон.
Где снег сошёл, пора считать урон.
Вот я опять беглец, переселенец —
В одной руке смартфон,
в другой — младенец.
А ты идёшь по кромке ножевой
К себе домой, один, едва живой.
— Когда, когда…
Вода стоит в овраге
А в ней — синицы,
ветки,
облака…
Душа моя — кораблик из бумаги —
Ни мужества, ни воли, ни отваги.
Пусть будет жизнь прекрасна и легка!
Дай каждому, о Господи, по вере!
Мы — из лесу, мы раненые звери.
Ещё — лекарства, чтоб наверняка…
Синице — хлеба,
сыну — молока.
* * *
Забудь болеть и вспоминай дышать,
Помой окно, устрой с утра уборку.
Ложится свет квадратом на кровать,
А ты вставай и вычисти конфорку.
Трудом спасётся тело и душа.
Прими судьбу, как горькое лекарство.
Увидишь, как однажды неспеша
Закончатся воздушные мытарства.
И пусть душа — пылинка на свету,
Парящая в пространстве коридорном.
Уже от света отделяет тьму
Не Бог, а врач в стекле лабораторном.
Евгений Волков
(представлял издательство «Стеклограф»)
Колокол
пока волчица вскармливает рим —
ждёт ромула и рема борозда
и в вифлееме на небе звезда
ещё зовется именем другим
на зов халявы с запахом халвы —
просовывая головы в хомут
несут дары данайцы и волхвы
и гой еси с аидами мацу —
нужду справляя в мире и тепле
за пазухой держа по огурцу
и камень имитирующий хлеб
здесь ирод царь который лукоморд —
и на подходе мордор как всегда
и холуи бегут во весь опор
ведь в вифлееме на небе звезда
и подпирают кольями зенит
румяные скопцы и палачи —
и кол о кол давно по мне звенит
звенит без объяснения причин
и ждет шестимоторный серафим
меня на перепутье иногда —
пока волчица вскармливает рим
и в вифлееме на небе звезда…
* * *
…скрипят задумчивые бóлты…
А. Блок
в соседнем доме окна жолты —
и вече приоткрытых рам
когда задумчивые болты
по вечерам по вечерам
и зов напильников драчёвый —
для доморощенных ватаг
когда струится свет лиловый
сквозь неба звёздного дуршлаг
и переменчивы аллюры —
по закоулкам и дворам
где шевелят не шевелюрой
по вечерам по вечерам
и живы дети подземелий —
чтобы олдскульные кули
держали душу в чёрном теле
и продавали за рубли
и назначали
владыки моря и земли
и подбирали с пола крохи
все те которых провели
которым надобно немного —
уснуть забыться
се человек рецептор бога
готовый дать и за пятак
а в жолтых окнах
и липнут руки к топорам
когда задумчивые болты
и вече рам по вечерам…
* * *
который день сойдёт на нет —
гадая по часам
и жизнь проста как табурет
который сделал сам
который день на нет сойдёт —
на нет и на всегда
рассеян свет развеян флот
и ждёт небес звезда
но медлит ночь в своих углах
теней сдвигая след —
и тоньше света зеркала
где нас с тобою нет
где мне легко идти ко дну
где поза быта ложь
где я тебя рукой возьму
где ты меня возьмёшь
мой день катится под откос
под сердца перестук —
в одной из поз в одной из доз
когда мне не до сук
когда соскальзывает мгла —
к истоку твоих ног
и неприкаянны тела
которым выйдет срок
которым нечего сказать
шагнув на парапет —
который день глядит в глаза
и вдруг сойдёт на нет
и прячет ночь в рукав ножи —
и ты не будешь знать
что будет то чем будешь жить
чем будешь умирать…
Дарья Христовская
(представляла проект «Русский Гулливер»)
Откровение Иоанна Богослова, 1913
Автопробег «Лиссабон — Париж» начинается рёвом
иерихонской
трубы.
Железные кони подняты на дыбы,
механик Фуко лиловую семечку сплёвывает с губы.
Газетчики вьются, свистят на тысяче языков,
толкаешь в толпе незнакомца — кто ты таков —
здесь полно аристократов и простаков.
Кого я вижу в них? Пятиглавую Тиамат?
Пахнет горячим железом. Восхитительный аромат.
Юноши, стройные, нервные и кудрявые как один,
дамы с глазами жизелей, русалок, мавок, вилис, ундин,
автомобили: рено, де дион, фиат —
в этом сезоне в моде «Звезда Полынь», сумасшедший запах,
горький, как хина, душный, как опиат.
Солнце, белый прожектор, горит. От земли парит,
что придает картине дымчатый колорит.
Немцы, все в белом, морщатся, сквозь их тарабарщину: sonne, sonne.
Русская княжна, высокая, статная, в летном комбинезоне,
и ее спутница, с бисерными кистями, очами лани во все стороны поводя,
укрываются под тентом, как от дождя.
Шофёры пахнут горячей кожей,
механики нервничают, заводя.
Четыре автомобиля
открывают исход.
Все повторяют их имена как заклинания.
О, их зовут:
белоснежный «Рено»,
алый рычащий «Пежо»,
громадный, черный «Де
и перламутровый «Бенц».
Два объявления на Авито
1.
куплю
дом на набережной, бережной ли, небрежной,
правобережной набережной или левобережной,
неважно;
но — сохранившей старые мостовые;
набожной, ибо церквы чаще, чем верстовые:
с колокольней, выпяченной перстом,
с голубкой, распластавшейся над престолом,
с лукавой лаковой луковкой под крестом.
2.
продам катерок, на основе «Чибиса»,
числился за береговой охраной,
потом немного в санавиации;
позже был переделан под частную собственность;
состояние мотора прекрасное;
немного изляпан диванчик в
но, в
в комплекте прожектор, насос
и компас с защитой от девиации;
корпус выполнен из листового
алюминия; всё вместе выпуска тысяча девятьсот девяносто второго.
только в хорошие руки продам свою дынную корочку,
невесомую лодочку,
птичью косточку,
а то уж слишком здесь ветрено, на воде,
да и сам я не молодею.
3.
почти сразу оба объявления исчезают
Бахыт Кенжеев
(представлял проект «Культурная инициатива»)
* * *
Нам сокращает жизнь табак и дикий алкоголь
огонь страстей строптивые супруги
воинственные
вся прелесть ускользающего мира
Нам украшают жизнь морские звёзды,
легенды орхидейныя эллады
предания жестоковыйной палестины
пустынный куст и расступившееся море
Она дружок конечно бесконечна
но только в высшем в философском смысле.
друг другу в деревянные жилетки
да всякий кот
красавица и утконос и зяблик
а
оскомину чернофигурной смерти
* * *
что потеряем то и обрящем
возликовав в любомудрии вящем
страх позабудем посмотрим назад
кроткие детки у ёлки стоят
дивной красою любуючись ейной
каждый сжимает билет лотерейный
ждут когда щедрый появится дед
молод и в красную шубу одет
всех наградит лотерейщик нелепый
сахарной пудрой пареной репой
к ранке приложит пламенный йод
алого уксуса в чашу нальёт
снег просыпается в небе дошкольном
мёрзнут голубки по колокольням
да в неизвестность смешон и рогат
* * *
Сгущается снежок в безгрешном небе тусклом.
То чувством тешимся, то сумрачным искусством,
желанием любви, корыстью, жаждой славы,
а если барахлят нейроны и суставы —
есть легкое перо, слёз старомодных влага,
есть память бедная, безмозглая дворняга.
Да, стал затворником, и наслаждаюсь, други.
Хрустальное окно не отражает вьюги,
но пропускает свет, и вой творений сущих,
и баратынский хрящ, основу рощ грядущих,
покуда я бегу, спеша от смерти пресной
то в город горестный, то в тихий град воскресный.
Яна Савицкая
(Выступала от проекта «Полиграфомания»)
* * *
Есть виноград, ходить под виноградом
и, майки отлепив от живота,
гонять горячий воздух для прохлады
Зима сырая, мне легко представить
жару, армянок в хлопке, белый цвет,
как темнобровый мальчик в мяч играет
и спит в обед,
и как фруктовый лёд течёт по пальцам
и капает на пыльный тротуар.
Под фейерверки просто засыпается:
хлопок, удар
и ничего не стало, лишь гирляндочки
бегут под потолком легко по линии,
цветастые пучки, кружочки, лампочки
и всё малиново
и жёлто… В одеяле солнце путалось,
закатываясь за хребты.
Армянские собаки поукутались
в свои хвосты,
пока хозяева настраивали голос
и звёзды становились острыми.
А что зима? На скатерти распалась,
на простыни.
* * *
ждал электричку или
точно уже не помню
снег под фонарь заносило
варежка падала в снег
и это касалось всех
* * *
В деревянной скорлупке бани
светит лампа,
точильный камень
завалялся, забыт хозяином,
длится зеркало в диагонали
три ладони,
на ржавом гвоздике.
Напевает хозяйка бани,
моется.
Её розовые руки
взяли таз
над скамьёй и веником
понесли, повели к верху.
И паук прикрывает веки,
ни одним из восьми глаз
не подсмотрит,
хотя многое
повидал:
И сырые волосы
он видал,
и плечо, и копчик
и сосок, виноватый, стоящий
как приговорённый
к мытью.
Всё видал.
А вода из таза
Потянулась к полу,
Полилась по телу,
исчертила пену,
утекла в доски,
навела порядок.
Вот
таз пустой, и она чиста
и проста сейчас жизнь, проста.
* * *
Читаю Гандлевского мартовской ночью,
Москва от усталости валится с ног.
Мой папа давно называл меня дочей,
Возможно, жалея, что я не сынок.
Гандлевский внезапно напомнит мне детство,
вписав злополучное слово «дуду».
Я помню, как бабушка нежно и резво,
в ответ на любую ребячью беду,
брала меня на руки, мерно качала
и пела мне песню про то, как дуду
теряет мужик, ищет, воет, устало
И он не нашёл, да и, честно, не очень
пытался искать. Почему без конца
ты пела и тоже звала меня дочей,
как будто вставая на смену отца?
Как будто не знала, что песня про горе,
про руки, бессильно сложенные в крест,
что этот мужик сам теряется в поле,
что он никогда не посмотрит окрест,
ведь то у тебя был «мужик», а на деле,
быть может, что ты и не знала о том,
он слеп. И теперь, как бы мы ни хотели,
слепец с перекошенным плачами ртом
дуду не отыщет. Отсюда у «дочи»,
без цели найти, по
За окнами в дымке смиренно грохочет,
под наши стихи задремавши, Москва.
* * *
И мальчик стягивает шапку
И говорит: «Ну ба, ну жарко»,
А ба не поддаётся внуку
И грозно говорит: «А
И мальчик начинает злиться
И смотрит, как летают птицы
Без шапок, с голыми ушами,
Наверно, птицам хорошо.
Что ещё мне бы хотелось отметить.
И это было отличным завершением одной из самых первых и интересных, на мой взгляд, видеоконференций с участием современных поэтов, таких разных, с разными поэтиками и голосами.
Линор Горалик
(представляла кинотеатр «Пионер»)
* * *
Верю в покойных своей страны, в их подъяремные письмена
вроде и кровью, а то слюной вдоль бесстраничного полотна
вечной проторенной колеи, тракта, трактата от Колымы
до осторожного ну как мы
тоже присядем на две зимы
перед дорожкой?
Mы прилагаемся к их мощам вяленькой плотью в тугих плащах
вроде и белых, а то потри — выйдет подкладочка изнутри
в мелкую клеточку, и поля
густо обложены жирной тлёй,
горькой порошей.
Им предстоять за нас в стылой тьме нашей сгущающейся зимы,
вроде и белой, а почему руки не моются добела,
не умываются от чернил школьного «плохо себя вели»,
чёрного «редко себя вела
от этой саечки на столе
к гуще болотной»?
То ли дело оне, оне, — разве оне не чистей огня,
рук не пожатнее, не белей правды, разлившейся над землёй,
белой дорожки меж двух ноздрей,
немощи бледной в груди пустой,
тряпки парадной?
О, так за что же в ночном аду головы их говорят не то,
с ржавых колов от царёвых врат всё нам пытаются досипеть,
что физкультуру списал на три и что троих своих сдал на пять,
и что боялся огня в воде
и что в огне не подал воды
трём утопавшим?
Рты их полны неживой водой, и неживей неживой воды
эти их дряблые животы, слабые руки, живые рты,
страшные письма из темноты
сéрдца, где ужас по темноте
меленько пишет.
Нет, мой товарищ по славных слов, полно, не слушай их сиплый слив,
громче тверди в боевой брехне их благолепные имена,
чаще вверяй себя их суду, бойся их гамбургского суда:
праведной саечки с угольком,
ближнего шёпота в уголках,
буквенной крошки;
Именем их на своей стене вроде впечатку, а то слюной
наши размазывай письмена, — правдоньки, клятвы о временах,
где мы огню поднесем огня,
не убоимся воды в воде,
плащ отшвырнем, полежим везде
перед дорожкой.
* * *
Кто у подъезда глухим вечерком грязную стену скребёт ноготком,
кто, за терновым скукожась кустом, месит извёстку изжёванным ртом
перед заходом Субботы?
Здравствуй, душевнобольное дитя, плод нежеланной работы.
Мы не хотели лежать и визжать, вить хромосомную хрупкую нить,
но у подъезда глухим вечерком липкое слово подкралось ползком,
слабые вены надулись:
мы распластались, спластались тайком и навсегда распластались.
Прими и яди же, мычущий деть, ибо сие есть фамильная плоть, —
хрупкие кости, кривая спины, дома родного сырая стена,
липкий глоток из стакана:
скользкой зипрексы тяжелые сны, холод амитриптилина.
Господи Литию, дух Твой сошед с синепобелённых страшных высот
в наш Четверговый крошащийся ад, — сизые губы, малиновый стыд, —
вот мы ничком пред Тобою:
«Господи! Не выводись из меня:
Смотрит Cуббота, — со свечкой во рту, в дряблой и чистой своей наготе
(белые груди, повапленный рот, полный брезгливости царственный взгляд), —
как к ней крадётся согбенный
голем ледащий обоих господ, кровью повязанный пленный.
Что же мы видим из разных окон? Вон он с руки её кормит куском
белого, мелого, с хрустким песком, с тенью терновой на лбу шутовском,
с сизою веной височной:
липнуть друг к другу дурным языкам, виться верёвочке вечно.
Скоро же, скоро в терновых кустах криком и мыком зайдутся уста,
скоро смешаются известь и плод, липкое, красное, чёрный послед —
и народят Воскресенье, —
твёрдые кости, расплывчатый взгляд, триттико по расписанью.
Сыночка, слюночка, ночь на дворе, — высунь язык, причастимся даров,
после же сядем по острым углам тупо сидеть у пустого стола,
синим мелком обведём зеркала, белым начертим сигил на полу,
мелкую крошку подлижем:
аще блаженный и правда блажен, аще наследует стены и жен, —
рту, что касался аптечных вершин
Пятничный ужин не нужен.
Проект «Вся Москва / Общий сбор» (
30.04.2020, 721 просмотр.
