Фото Игоря Вишневецкого
Когда я в 2000 году приехал в писательскую колонию на Готланде, чуть ли первым, кого я увидел, был высокий и красивый седой человек в очках, всё время слушавший еврейские мелодии. Он недавно узнал, что
Эстонцев там было много. Когда Ян входил в комнату, они только что не вытягивали руки по швам и начинали декламировать его стихи. А он — шокируя всех, в том числе и свою жену — рассуждал о том, что, да, жили мы в говённой империи, но империи, а теперь мы маленькое, провинциальное, никому не нужное государство… Ну ничего, вступим в Евросоюз, снова будем в империи.
Эти рассуждения были достойны Иосифа Бродского — для своих соотечественников он и был тем же, чем Бродский для нас. Но человеком был совсем иным. Хотя с тем же налётом шестидесятнической брутальности. Помню, я спросил его про одного молодого тогда эстонского писателя. Ян ответил: «Ну, он очень талантливый… он такой… хрупкий гомосексуал… Для такого старого бабника, как я, он слишком утонченный».
Вообще говорили мы много. Он много рассказывал, например, про начальника тартуского КГБ, вызывавшего его в
Ян обожал кататься на велосипеде, как и я тогда. Собственно, велосипедами, которые были в центре, регулярно пользовались только он с женой и я. Но катались не вместе.
Сын Яна был одним из разработчиков системы Linux. Желая, видимо, помочь ему, Ян оставил в готландском Центре письмо на английском языке, в котором призывал всех отказываться от Windows, созданной тоталитарной Microsoft — «I call it Microsoviet». Олег Юрьев, побывавший на Готланде через год или два, ещё застал это письмо висящим на стене и крайне удивился.
Он много раз жаловался на забвение в Эстонии русского языка (хотя сам говорил с акцентом и не без ошибок). Однажды он показал мне рассказ, написанный им
Валерий Шубинский
Получаю рассылку от автобусной фирмы, предлагающую поездку из Петербурга в Таллинн и обратно. Но никакого Таллинна и Эстонии больше не существует. Мир стал маленьким, мир сжался до прогулки на работу и домой.
А раньше можно было добраться автостопом до Ивангорода, перейти по мосту границу между мирами, сесть в такси и за несколько евроцентов добраться до клуба
Ещё можно был приехать ранним утром в пустынный, будто заколдованный Тарту, где медленно течёт туманная и таинственная Эмайыги. А когда город проснётся, встретиться с человеком по имени Ян Каплинский, ходить с ним по мощёным улочкам среди туристов и студентов и говорить.
Ян приезжал и к нам. Тоже ходили с ним в толчее туристического центра и говорили о том, что эстонская поэзия в Европе не нужна. Что привечают её там только по инерции холодной войны, по квоте для жертв советской агрессии. Что
Ян, написавший
.
В Эстонии ему было тесно, а в Европе он востребованным себя не чувствовал. Ян был нужен только в России, причем именно как европейский поэт. В маленькой Эстонии он жил вселенским.
Яну я признавался в своей любви к Эстонии, а он говорил, что многие хотят из неё уехать. Ещё он говорил о своем отце — простом сельском учителе, пропавшем в советских лагерях в
Ещё Ян был дружен с Арве Пяртом, чьи произведения с одной стороны
Ян напоминал мне моего отца. Но был, пожалуй что, мягче. Теперь Ян Каплинский остался навсегда в исчезнувшей, как Атлантида, Эстонии.
Прощайте, Ян.
Алексей Кияница
Мы знакомы были ведь с ним скорее,
если точность тут соблюдать, заочно.
Виделись однажды в сырой Москве, и
это уж точно
получился вдруг разговор, которым
только лишь в романах бывает место;
и гордиться этаким разговором
было бы просто,
если б говоривший всегда — в стихах и
в жизни — не касался того, что сами
мы коснуться в мысленном даже взмахе,
что там словами,
не страшились из суеверья: смерти,
и всего, что вне человека, речи
трав, чешуекрылых, воды. Поверьте,
и человечий
в рифму, в ритм упругий, как мяч о воду,
труден мне язык; говорить бы надо
вот сейчас, чтобы забирало сходу,
чтобы надсада
этой неизбежно поминовенной
речи проницала б без перевода
весь
чтобы Природа
возглашала с нами одним наречьем.
(Впрочем, в этом только самообманы
видел он — не нашим, не человечьим
мир осиян.) И
я вошёл уже в тень вечерней рощи:
солнце опускается к окоёму.
Он ценил довольно простые вещи —
те, что другому
для работы сельской нужны, в подспорье:
кадку и топор, грабли, лемех плуга.
В нём крестьянин жил — не от маловерья
в дальнего Бога,
а от пониманья того, что точно
всех, кто под камнями, в камнях, всех пленных
времени ещё призовут к бессрочной
в новых вселенных
жизни, и всё вымершее как будто
на сознанья плёнке возникнет снова,
станет ярче — праздничней
нашего слова.
Я произнесу, хоть и никогда не
были мы на ты (впрочем, намекал он:
почему бы нет?), здесь об Иоанне
(ибо назвал он
имя мне своё при крещенье): Боже,
dona tibi requiem sempiternam,
Ioannes! — более не тревожа
празднично мерным
языком, каким в январе овеян
был приход твой в мир наш (
тот язык звучал).
И с каких полей он
вверх по раздолью
где стрижи, поднимется, будет слышен
и тебе, стрижу, сквозь полёт свободный
выше сосен, дюн и приморских башен?
А соприродный
нашей мысли здесь — тот живой и чистый
русский ли, эстонский (тебе подвластны
оба были) нежный во влаге лист и
свежий и ясный
после гроз весь лес, чьи стволы, чьи кроны
словно книги зыблются многозвездно,
этот очень близкий нам мир зелёный,
мир неуместный
в городе, без наших фонем и наших
интонаций пусть же звучит полнее
в зрелых колебательных
в память о тебе!.. Я
вспоминаю снова о разговоре.
«Вот представьте, — он говорил тогда мне, —
вы, к примеру, Хлебников. Речь как море
бьётся о камни
правил. Вы их выбрали, вы им форму
придали, без вас их не увидали.
Создали язык как стандарт, как норму.
Это в начале
головокружительно: всё возможно.
А потом приходят к камням другие,
говорят не то чтоб неосторожно
речи такие
мол, не наш язык и поэт не знает.
Где бы были все они в корнесловий
тьме? Ведь это нами язык питает
жизнь своей крови.
Вот вы русский хвалите мой. Некрепко
я владею им. Что на вас — не знаю.
Припоминаю,
что ещё не стал он крепчайший кофе
пить, да и без прочих напитков было
хорошо в кафе. В нём самом сквозила
мощная сила.
Мы потом стояли у светофора
на Тверском бульваре. Всё моросило,
как в Москве бывает в апреле. Скоро
нам предстояло
разойтись. Он речь продолжал — похоже
дождь препоной не был: в «полях ливонских»
(вспоминая Тютчева) день погожий
редок. В эстонских,
в русских ли стихах его даже стёртость
цвета смысл высвечивает — короче
вычерченный путь, верной мысли твёрдость.
В близости ночи,
за которой снова рассвет желанный,
стих, какой храним, как свою державу,
да воздаст Каплинскому Иоанну
память и славу.
Игорь Вишневецкий
Последними стихами Яна Каплинского стали автопереводы на латинский язык. Позади была слава первого поэта Эстонии и высшая литературная награда Европы — Prix Européen de Littérature, попытки писать на близкородственных, «большом» финском и «малом» выруском (языке деда по матери), а также «всемирном» английском. Наконец, переход в семьдесят лет на русский и, что почти невероятно, признание в качестве русского поэта (премия Андрея Белого).
Таков же был и диапазон странствий сквозь культуры от
Перспективы, открывавшиеся в этих странствиях, делали смехотворными что
Авторская толкучка перед выходом на сцену опустевшего читательского зала поэта мало занимала: он ощущал своего читателя растворенным в пространстве и во времени. Можно сказать еще резче: он видел его в небесах.
Каплинский мечтал о стихах без слов и образов.
Воздержимся от них в эти траурные дни и мы.
In memoria æterna erit justus — вечная память.
Сергей Завьялов
8 августа умер Ян Каплинский, поэт, родившийся и живший в Эстонии. Но то, что создал Каплинский, давно переросло границы маленькой балтийской страны. Каплинский был известен в Европе. Может быть, чуть менее, чем того заслуживал. Но всё же поэта несколько раз номинировали на Нобелевскую премию по литературе. Около двадцати последних лет Ян Каплинский писал
Может быть, в этом есть
Последние годы Ян Каплинский тяжело болел. Он знал о приближающейся смерти, и многие стихи пронизаны этим знанием. Понимание близкого конца прочитывалось и искушенным читателем. Одно из стихотворений, напечатанных в книге «Улыбка Вегенера», будто подводит итог земного существования — в надежде на жизнь после жизни:
Кто вспомнит обо мне там на другой стороне
кто замолвит словечко за меня грешника
может быть шмель я выпустил его с веранды
где он беспомощно бился об оконное стекло
может быть одна из тех крошечных жаб
я их собирал с дороги и бросал в траву
славка я её спас из пасти кота
старые стулья я их не выбросил, а починил
шерстяные носки я их штопал несколько раз
старые книги мне жаль с ними расстаться
достаточно ли этого чтобы искупить меня
искупить глупости и пакости которые я успел совершить
Ян Каплинский был очень светлым и мудрым человеком, поэтому, я надеюсь, на другой стороне за него будет кому замолвить слово. Но и на этой стороне его жизнь вряд ли будет забыта. Может быть, его стихам ещё не наступило время и
Наверное, нашим справочникам пора исправить биографические данные Каплинского, назвав его не только эстонским, но и русским поэтом, учитывая его уникальный вклад в русскую литературу.
Лариса Йоонас
18.08.2021, 1308 просмотров.
