На вечере представлены книги Дмитрия Григорьева «Крайние люди» (СПб.; М.: «RUGRAM_Пальмира», 2021), Валерия Земских «Вавилонская пыль» (СПб.; М.: «RUGRAM_Пальмира», 2021, Андрея Полонского «Коробка передач» (М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2021), Анастасии Романовой «Тексты исчезновения» (СПб.: Союз писателей
Этот лёгкий и праздничный вечер поэтов из Петербурга, на который пришли самые разные и подчас весьма заметные представители московского поэтического бомонда, сложился довольно просто. В издательстве «Пальмира»
Но за всякой лёгкостью стоит труд, и в данном случае это был многолетний, не столько организационный или даже идейный, сколько душевный и жизненный труд создания и сохранения поэтической группы — явления, которое в наши дни встречается гораздо реже, чем в начале прошлого века или даже во времена СМОГа и «Московского времени». Вернее, дело было так: в Москве в своё время образовалось объединение «Кастоправда», потом двое его членов, Полонский и Романова, переехали в северную столицу и там подружились, стакнулись или сговорились с близкой по духу и столь же неформальной группой «Президенты Изабеллы»; недавно вышедший коллективный сборник этих и нескольких других поэтов так и называется — «Сговор». Рассказывая эту предысторию, поэт и критик Данила Давыдов заметил, что для всех четырёх поэтов характерны стремление к свободе и соединение крайне традиционных и крайне авангардных подходов как к творчеству, так и к жизнетворчеству.
Андрей Полонский в последние годы пишет много. Его предыдущая книга «Где пчёлы?» вышла всего два с лишним года тому назад, и вот — новый свод текстов. Название «Коробка передач» можно понимать и как автомобильный термин, а надо сказать, что Андрей очень любит водителя в себе, и как некую ёмкость, в которой носят передачи — в больницу ли, в тюрьму. Как следует из слов автора, в этой книге отразилось и предчувствие глобального вызова, который в итоге принял формы пандемии, и его непосредственное переживание — а впрочем, книга далеко не только об этом.
Полонский много пишет отчасти потому, что его писание реактивно: многие его стихотворные тексты — это как бы реплики в диалоге, который он ведёт с реальными и воображаемыми собеседниками, с Сетью, с ноосферой. Ценность диалога как таковая утверждается в его стихах: он пытается разобраться, «хорошо мы поговорили или
Но Полонский не просто поддерживает диалог. Он энергично утверждает свою позицию. По его мнению, «поэзия — это короткое энергетически заряженное послание, которое ищет адресата». И раз уж я отзываюсь не столько на книжки, сколько на живое выступление авторов, я должен сказать, что мало кто из поэтов по убедительности своего чтения может сравниться с Андреем Полонским. Его послание в адресата
Пригласить на сцену Валерия Земских после Полонского — это было грамотное драматургическое решение. Сложно найти поэтов более противоположных по темпераменту. У Полонского — простор географический и человеческий, у Земских — теснота и безлюдье. Полонский — экстраверт, Земских — интроверт. Полонский словоохотлив, Земских — минималист. И читает Земских тихо, без внешних эффектов и ярких акцентов. Но зал слушал этого автора не менее внимательно и хлопал не менее щедро.
Зыбкость и неопределённость вещей, понятий и ситуаций — это, кажется, основной предмет стихов Земских. Он Одиссей трёх сосен, неуверенно бегущий марафонец, который как будто бы ждёт момента, когда направление движения изменится и последние станут первыми. Его можно принять за пессимиста, у которого чего ни хватишься, ничего нет. «Нет цели», «нет воды», «я ничей», «был народ и нет», «скоро вокруг не останется ничего». На самом деле мы понимаем, что это некая философия: Парменид учил, что есть единое, Зенон — что нет многого, но оба они в сущности говорили одно и то же. Философские этюды такого рода предлагает нам и Земских.
Ты говоришь что это то
А я что то не это
Есть нечто
Мы отведаем его
Оно и то и это
Забудем все слова
А утром
Поймём что смысла нет
Ни в том ни в этом
Чтение Земских, как и его письмо — виноватое, спотыкающееся, как будто бы автору неловко от того, что ему приходится деконструировать вроде бы всем понятные и всеми принятые вещи. Но честность перед самим собой он ценит больше, чем коммуникацию и деятельность.
Все побежали
И я
Но споткнулся
Все далеко
Огляделся
Не у кого спросить
Сделал пару шагов
Передумал
Лучше на месте стоять
Если не знаешь куда
Двигаться
Мимо улитка промчалась
А следом читал Дмитрий Григорьев. На мой взгляд, он самый добрый и нежный из четверых, хотя умеет рассказывать страшные истории не хуже, чем можно было услышать после отбоя в пионерлагере. Если поэтику Полонского питает социум, то стихи Григорьева растут главным образом из царства природы, над которым он надстраивает собственный миф. У него мы тоже встречаем много разнообразных расстояний, путешествий, пространств, но автора они интересуют прежде всего с точки зрения их мифогенности. Персональным мифом автора обрастает и русский Осташков, и индийский Арамболь. Наконец, биология как таковая, с её анабиозом и биопаузой, превращается в тревожный и торжественный гимн жизни.
Для Дмитрия Григорьева органичны темы пацифизма и экологии. Он пишет про Святую Канавку вокруг Дивеевского монастыря — и она у него вырастает до размера страны, а сам монастырь и противопоставляется расположенному поблизости ядерному центру в Сарове, и в то же время отождествляется с ним.
Мы копаем Канавку,
три аршина в ширину,
Святую Канавку
через всю страну,
станет Канавка
оградой до небес,
чтобы антихрист
её не перелез.
Я трогал уран своими руками —
у меня тёплые руки,
да и полоний вовсе не яд,
а топливо для печи,
и если ты слышишь в траве
стрекочущие звуки —
это цикада или кузнечик,
а вовсе не счётчик трещит.
В городе Сарове
вокруг неё учёные
водят хоровод,
чистая бомба —
тритий водород,
грязная бомба —
кто её взорвёт?
Здесь авторский миф приближается к современному фольклору, а где фольклор, там и песенное начало, поэтому в процессе чтения Дмитрий Григорьев охотно переходит на речитатив.
А вот Анастасия Романова, самый молодой из выступавших авторов, поёт уже
человечки
отчаянные
повывелись, чувствую как
отдупление, одичание
микросхем, — всё порожняк,
изображение ожило
на пире упразднения человека:
обналичились, а не обóжились,
не чеку дёрнули, а утёрлись чеком
Стихи в более обычном смысле увлекают стремительностью чередования фантастических картинок.
Переехал в город антихриста,
где кикиморы на колокольнях дичают четвертую сотню,
шлёпают в честь свадеб и похорон
жабьими перепонками по холодным язычкам.
В конце времен всё жил, жил и жил, как все:
у пращуров брал взаймы, молодняку раздавал в долг кулаков.
Видел Милорадовича в шлюпке на облаке,
блаженную Ксению с мужичками у бара на Морской,
слыхал про печального Пушкина с татуировкой нацика через лицо,
играл бронзового кота в объятьях несепаратной феминистки
с чёлкой цвета фуксии,
с купоросной прядью, с апельсиновыми
Скурил призрака матроса на Царицыном лугу,
дышал через трубочку Невку,
спал с немками у Кривуши,
работал у нежновеличавого жида сторожем / рожателем / книг,
скалился Гекате в зеркальце заднего вида,
умирал вместе с армией рыб
в клювах воскресных чаек,
наряжался в деменции абсентовых оттенков,
исступлённо, скрывая слёзы, целовал, целовал будущих покойников и покойниц,
тщась запомнить всё дыхание, каждую вспотевшую пору,
каждую трепещущую падь.
Много секса, много наркотиков, много разнообразных приключений — вот какая несовременная лирическая героиня. Ведьма, валькирия, эриния — как её ещё назвать? Книга «Тексты исчезновения» была задумана как описание побега, но, к счастью для нас, Настя далеко не убежала и смогла выступить в «Китайском лётчике Джао Да».
В целом же вечер запомнился радостью от общения с авторами, с одной стороны зрелыми, а с другой — активно пишущими. При этом в своём письме они не довольствуются инерцией сложившейся поэтики, а эволюционируют, чутко прислушиваясь к себе, друг к другу и к миру вокруг них.
Игорь Караулов
17.07.2021, 964 просмотра.
