Памяти Василия Бородина
9 июня погиб поэт, художник, музыкант Василий Бородин. Я любила его стихи и его самого всем сердцем. Он прожил жизнь святого и вышел из окна.
Мы с Васей общались не очень много, но его смерть стала для меня тяжёлой личной утратой. Я не хочу сейчас пытаться как-то определить место Васи в русской поэзии, скажу только, что это место огромно — это было очевидно уже давно, задолго до его смерти, и я верю, что в будущем любовь людей к его стихам будет только расти.
Поэзия Васи — это солнце, листья, снег, огромный одушевлённый мир, в котором происходит множество маленьких чудес и событий, и в каждом мельчайшем явлении, во всём, что открывается взгляду — сквозит бесконечная светлая любовь, простая, даже домашняя, иногда какая-то немножко лохматая, как старый пёс, потерянно-бомжеватая, невероятно близкая и сокровенная, и одновременно — неотмирная, нездешняя, проникнутая очень светлой и чистой печалью. Стихи Васи, несмотря на всё бездонное и неотмирное, что в них есть, удивительно, на редкость для больших поэтов, открыты и милосердны к читателю, в них есть теплота и сердечность. Они по-настоящему добры, как огромное детское сердце, для которого все звери, птицы, явления природы и случайные встречные на улице — братья и сёстры.
Когда Васе было семь лет, из его жизни исчезла мама, и он её больше не видел. Он помнил её не памятью внимания, а памятью любви: без деталей, а как какое-то очень мутное пятно. На его рисунках-иконах видны контуры матери и младенца, без лиц, только общие очертания, мягкие линии, и сквозь эти размытые фигуры — как будто проступает свет.
Мы с Васей увиделись первый раз, наверное, где-то в конце нулевых, мы сидели где-то с ним и с Настей Афанасьевой, кажется, это был её вечер. Виделись ли мы с Васей до этого — я не помню. Но мы с давних времён читали друг друга, переписывались в ЖЖ, следили за развитием друг друга, Вася мне писал, что читал мои стихи с 2005 года, а я его — с 2008-го, когда вышла его первая книжка. Кстати, про свои ранние стихи Вася мне когда-то написал: «вот — умел же я писать злые, сумасшедшие и ядовитые стихи десять лет назад», характеризовал свою книжку 2008 года — «первая сумасшедшая книжка».
А следующий раз мы увиделись, когда я перебралась в Москву, на вечере поэзии тридцатилетних в декабре 2015 года. Я спросила Васю, как дела, и он мне ответил: «Я счастлив!» Но в этом «счастлив» читалось одновременно очень большое страдание.
Он мне писал: «Знаешь, бывает совершенно неконструктивная вера в возможность какого-то поворота жизни и самого́ ума в хорошую сторону». Мы с ним верили вместе. Он для меня глубоко внутри был очень родной.
Мы переписывались редко, обычно не о чём-то содержательном, а просто писали время от времени друг другу: «Мяу! Я тебя очень люблю». После смерти Олега Юрьева мы решили было начать созваниваться. Я понимала, что Васе звонить мне будет дорого, решила звонить ему сама. Сказала ему тогда: «Думаю, надо всё-таки общаться, пока живы». Созвонились пару раз, и заглохло. Прошло три года, и это время, когда ещё можно было созвониться или написать друг другу («пока живы»), закончилось.
Одну из своих книжек Вася мне послал со словами: «Думал — говно, но всё-таки книжка». Я ему писала в ответ: «Да у тебя стихи офигенные, какое там говно».
Как-то раз Вася мне написал: «Сейчас мне как-то больше хочется просто на всё глядеть глазами, не переводить в слова». И ещё про глаза: «Вчера шёл мимо музыкальной школы, и там в открытые из-за жары окна было слышно пианистов и скрипачей; большой грех детей ругать, но они все играли просто чудовищно; летел тополиный пух и кричал голодный воронёнок. Я когда вижу что-то хоть как-то художественно описуемое, сразу вспоминаю тебя и как бы вместе с тобой на всё смотрю». Я теперь тоже буду на все такие вещи смотреть как бы вместе с Васей, потому что с ним теперь можно встретиться, поговорить только там, внутри стихов.
Вася про Чехова мне написал: «Я сейчас перечитываю суперизбранное Чехова, со всем поздним и предсмертным, и вдруг понимаю, что он и много болел, и много думал, а всего не понял». А Вася понимал, я это знаю, понимал не головой, а сердцем всё-всё-всё.
Ещё мы с Васей обсуждали, как печь топить. Вася только летом 2019-го, у себя в деревне, научился топить, говорил, что главное — найти тонкую бересту, а я топила без неё, какими-то обрывками штакетными растапливала. Тоже ведь разговор о поэзии.
Вася писал мне, что любит свою работу: таскать книги и бумагу по разным корпусам, на спине или на телеге. Писал, что от этих мышечных усилий в голове становится яснее, под дождём только утомительно из-за забрызганных очков. Он говорил, что, если бы работал в какой-нибудь галерее и пр. — быстро бы со всеми пересрался. Мы вечно договаривались о встрече, и вечно что-то случалось, и она не происходила.
Когда наступил 2020 год, Вася мне написал: «Вчера я много раз папе говорил, как бы озвучивая какое-то чудо: МЫ ПРОЖИЛИ ГОД!»
Мы говорили с ним о депрессии, о том, как выключить в голове (само)отторжение. Он жил своим творчеством, писал: «Творчество летит каждый день вперёд; какая-то есть надежда, что оно во что-то строится». Про это самое «строение» или «выстраивание» творчества он мне ещё писал: «Как художник я выстроился вокруг микроэлементов внимания: вот мама спит глубоким сном, а вот вдруг просыпается». Я рассказала Васе, что слушала мамино дыхание по ночам, не могла спать, сидела у её кровати и слушала — боялась, что она умрёт. Вася ответил, что у него была совершенно та же штука: боялся, что умрёт во сне, слушал дыхание.
Я не знаю, кому посвящено это стихотворение, одно из моих любимых у Васи, — какой-то девушке, к которой у него были платонические чувства, Господу Богу или ушедшей Маме, кому-то, кого он любил долго, очень долго, и каждый новый день был ранен этой любовью сильней и сильней:
я тебя люблю столько дней
эти дни как войско лежат
каждый новый ранен сильней
и они кричат и дрожат
их заносит снег — вот покой
сколько зим таких впереди?
солнце над замёрзшей рекой
золотое солнце в груди
Я думаю, что Вася умер, потому что не мог жить без любви. Может, вообще все люди умирают именно от этого, но в некоторых случаях это, что ли, особенно явно. Он дарил любовь своей жизнью и стихами, и через него, казалось, текла любовь вечная и божественная, но при этом ему, на мой взгляд, была нужна прицельно направленная на него, безусловная, но всё-таки человеческая любовь.
Кстати, Вася упомянул в каком-то разговоре, что хотел бы иметь жену и детей, сказал: «У меня пока нет жены и детей», с сожалением и какой-то даже неловкостью и всё ещё остающейся надеждой, что будут, и рассказал сразу после этого, что ему очень нравилось играть с каким-то ребёнком летом в деревне.
Когда мы переписывались в последний раз в апреле, Вася прислал мне записанную им песню на моё стихотворение и написал: «Ну — созданы же мы судьбой для русского рока, а не для какой-то дохлой книжной поэзии, внутри которой нас, в конечном счёте, и не любит почти никто».
Год назад мы пообещали друг другу никогда внутренне не расставаться. Так и есть, так и будет, как мы договорились.
Алла Горбунова
Сейчас узнал от Насти Зеленовой о гибели Василия Бородина — одного из моих самых любимых людей и поэтов.
Сразу включилось в голове из его «Одинаковых элегий» 2017 года:
светло в яме
под весом волка рухнул настил
вот — улеглись
листья кружившиеся сперва
светло в яме
вода в доме
тише и тише качается в ведре
дышит большой
и круглый отсвет на потолке
вода в доме
Василия надо слушать, проникаясь им, вот хотя бы альбом «Одинаковые элегии» на Bandcamp. Совсем недавно в конце мая Антон Очиров разместил на «Полутонах» новые стихи Василия Бородина.
Очень жаль, что последние.
* * *
с кем бы поговорить — лбом
только не споря — любя бодаясь
общей неправотой:
не-той душой — с не-той
с чем бы сравнить ничто — с ничем
обретённое и утерянное
найденное ничем иным
как ничьим-остальным
провались сквозь себя в себя
провалюсь сквозь себя в себя
как же мы будем врозь
как же далеко завязь
Павел Настин
Стихи Васи, ежедневно, а то и чаще появлявшиеся в фейсбуке, были безусловно-прекрасными новостями наших дней, куда более обильных на новости ужасные. «Пушкинская пора» — это словосочетание кажется родным и естественным; настолько родным, что вызывает в сознании какое-то облако света, какое может вызвать разве что самое светлое воспоминание из раннего детства. Хотя эта самая пора была в той же стране и временем Аракчеева и медленных убийств порциями в пять тысяч шпицрутенов. Я надеюсь, что в сознании молодых людей, кто будет читать стихи Васи через сто-двести лет, тоже будет вставать такое ослепительно-светлое облако.
Позволю себе несколько слов о Васе. Их просто надо высказать. Хотя, конечно, найдется немало людей, которые скажут лучше меня и с бόльшим на то правом.
Неудобно говорить вещь столь очевидную, но он был, конечно, просто фантастически талантлив. Он не мог не рождать свои прекрасные строки, как птица не может не петь. То же самое можно сказать о его акварельных рисунках. В них самый смиренный подручный материал, например, старый-престарый газетный лист, кусок выцветших обоев, кажется, обретал своё первозданное райское состояние, говорил: «Смотрите, я ведь тоже Божье дитя». Настоящим чудом были скульптуры, которые делал Вася лет десять назад: небольшой кусок смятой бумаги, несколько интуитивно точных движений, так же точно выбранный угол освещения — и получались совершенно живые фигуры в какой-то увлекательной драматургии взаимных отношений.
О стихах его ещё будут много говорить. Сейчас, когда я пишу эти строки, за окном, посреди однообразно бетонного московского жилмассива, на фоне гудков, сирен и каких-то грубых шумов с Профсоюзной в густой зелени заливаются малиновки. В этой странной, неочевидной гармонии я словно слышу Васю: словно он был — или стал — духом, ангелом-хранителем, каким-то новым Орфеем этого мира.
В наше время в России трудно говорить о каких-то общественно организованных и при этом не обезображенных безвкусием, тупостью и торгашеством формах хранения памяти и среды поэта, вроде дома-музея или чего-то подобного. Но осмелюсь высказать надежду, что с Васиной средой когда-нибудь, в иные времена, что-то такое сбудется. Это было бы очень и очень важно. И я просто заклинаю всех знавших его сохранить как можно больше вещественных следов жизни его и его семьи.
После относительно благополучного раннего детства Вася вырос и прожил всю жизнь в обстановке крушения, сплошной беды, в настоящей нищете. Думаю, что немногие из читающих его стихи знают, что в эпоху открытых границ и небывалой лёгкости путешествий лучший — и культурнейший — поэт своего поколения не бывал не то что за границей, но ни разу в жизни не посетил даже Петербурга — ему было просто не на что поехать туда. Большинство музеев, концертных залов, театров с недешёвым входным билетом ему тоже были совсем или почти недоступны. От любых предложений материальной помощи Вася решительно отказывался. В самые чёрные моменты (как, например, во время предсмертной болезни отца) мог разве что предложить недорого купить у него рисунки. Так, я думаю, у кого-нибудь могли образоваться целые их коллекции.
Наряду с этим трогательным видом гордости Вася обладал прекрасным и чистым чувством благодарности. То, как он говорил о людях, сделавших ему (или не ему) добро, уверяет меня в его гениальности не меньше, чем его стихи. Внешне ничего особенного, это было очень просто, но… В нём жила простота гения, чуждая солипсизма, зависти, мелочного честолюбия и иных малоприятных проявлений, частых у людей литературного труда. Хотя весёлость мало была ему свойственна, при разговоре с ним мне почему-то приходил на ум пушкинский Моцарт.
Целые толпы современных поэтов и поэток культивируют чувство травмы, подлинное или мнимое, основывая на нём и творчество, и самопрезентацию, подчас успешно делая себе имя. Поэзия Василия ни малейшей нотой не говорила о травмах, разрывах и т. п. Тем менее возможно было представить его выставляющим напоказ что-то подобное в бытовом общении. Между тем всю сознательную жизнь он нёс в сердце настоящее горе, кровоточащую рану, которая, собственно, в конце концов и оборвала его жизнь. Его мама оставила мужа и мальчика-сына в начале девяностых годов, когда Васин отец потерял работу и, так сказать, социальное лицо. Оставила решительно, обрубив все связи. Не будем никого осуждать; просто хочется, чтобы Васина мама узнала, что боль и тоску любви к ней её сын хранил в себе непрестанно, что он был верен ей до смерти.
Сергей Дурасов
Скорбим
02.07.2021, 1701 просмотр.
