* * *
Затихает Москва, стали синими дали.
Мама с папой возвращаются домой из гостей.
Мама невероятно красивая, папа тоже,
а ещё он ловкий и сильный и очень любит маму.
Мы живём на Таганке.
Ближе к ночи на улице не то чтобы очень опасно, но
Нет, конечно, папа сумеет защитить маму, хулиганам не поздоровится, но…
Никто на них не напал.
Вот они входят в нашу прекрасную комнату на пятерых
в коммуналке на Ульяновской.
Я уже сплю за своей китайской ширмой,
баба Нюра пришивает пуговицу к пальто,
баба Аня читает роман
Она и мне уже советовала прочитать эту замечательную книгу.
Я честно пытался. Спустя некоторое время.
Первый раз лет в одиннадцать.
Начал и с недоумением и нарастающим беспокойством ждал,
когда же наконец закончится
этот жуткий выдуманный язык,
а он всё не заканчивался и не заканчивался.
Я не выдержал и бросил.
Второй подход я сделал лет в пятнадцать.
С тем же результатом.
Третью попытку — лет в тридцать, примерно. Нет, никак.
Подозреваю, что приязнь бабушки к
В
Когда Толстой умер, бабушка пошла на похороны.
Вернувшись, рассказала такую историю
(ясное дело, я слышал её четверть века спустя):
решил выпить за упокой его души не откладывая,
прямо в зале, где проходило прощание,
и открыл приготовленную чекушку.
Запахло спиртом.
«Вот тут, — вспоминала бабушка, — я окончательно поняла, что он вправду умер.
Иначе бы обязательно встал».
Мама заглядывает ко мне за ширму.
Я не вижу этого, но
Потом она садится рядом с бабушкой и начинает рассказывать ей, что было в гостях.
Баба Нюра выходит на кухню поставить чайник.
Папа вытаскивает тетрадь с английскими терминами по радиоэлектронике.
Завтра ему надо будет переводить
Синей дымкой окутаны стройные зданья,
ярче блещут кремлёвских рубинов лучи.
Баба Нюра возвращается в комнату с горячим чайником.
Я сплю.
* * *
В просторной комнате из слов
На удивленье мало слов,
А те, что есть, стоят, как дети
На танцах to the end of love,
Нет, это взрослые дела:
Кто там в малиновом берете
С послом испанским
Faux pas, фиаско и потери,
Успех, которому не рад —
Не то, что световой квадрат
Окна на фоне белой двери.
Кино (в ролях Главкон, Сократ),
Экран, естественно, в пещере.
Слова волнуются, дрожат.
* * *
Когда возьмёшь неправильный аккорд,
Мир распадается на много диких морд,
И ужас пробирает до лопаток,
А в паузе звенит: «Ты что совсем?
Тут
Не нарушай божественный порядок!
У всякой песни есть своё лицо,
Будь вровень, так сказать, заподлицо
С мелодией, не путай Бога ради
Cm с C7, ты ж
А значит, сын гармонии, что — нет?
Не зря же так назвал в своём докладе
Таких, как ты — не прячась от судьбы,
Отдавшись весь вселенскому пожару —
Один любитель цирковой борьбы,
Бездонных глаз и песен под гитару.
Люблю скандал, который не скандал,
А — травести прости — урок бессмертья,
Где каждого, кто
Приветствуют то ангелы, то эти
С копытцами, точней не «то», а «и» —
На деле всё двоится и троится.
Закрыты мы, открыты тоже мы,
Как окна, заседанья и границы.
The poetry of earth is never йок.
Кузнечик замолчит, начнёт сверчок.
Вот и душа моя то затаится,
То вдруг как затрещит: «Урок не впрок»,
Но вспомнит
Почему — если счастье, то только
Что же это творится?
Где тревожность родных, их охранные ахи и охи,
Их защитные лица?
Аз, освоив все буки, споткнулся на твёрдости слова
И с наказом постичь мирозданье пока не выходит.
Что такое судьба? Wednеsday’s child 's a child of woe,
Но победа возможна, как этот проснувшийся город.
Вот машина проехала,
Вот из ветхой хрущевки старик со своею старухой
Вышли в утренней дымке, и птица над ними плеснула
И в глубокое небо ушла, как бы в синее море.
* * *
Разве я виноват, что родился и вырос в Москве —И при чем тут «совдепия», «плач по совку», чуть ли не
Ностальгия по Брежневу, кстати… Нет,
Воздержусь. Просто вспомнил, как Штейнберг рассказывал мне
О полковнике Брежневе, бросившем вдруг
Вызов дисциплинарным условностям и
Удалённом за это на Малую землю с угрозой
Легендарной карьере… «Приятный был малый Л. И. —
Так говаривал Штейнберг, но — тут он вздыхал, — не Спиноза».
Эх, вздыхаю и я, непонятен суровый приказ,
Где свои, где чужие, где тыл, а где линия фронта.
И всё дальше и дальше, дымясь, уплывает от глаз,
Как в балладе Егора Исаева, край горизонта.
* * *
У Набокова, помните, папа его alter ego
Смог однажды войти в эту «каждый охотник желает»
И стоял там в
Бесконечное в сущности — этого ведь не бывает.
Не хочу оскорбить чувств афействующих, но смешно же
На вопрос про
Пробасила Ахматова: «Ну разумеется, он же
Умный», а тут и Чуковская. Впрочем,
Эти
Ух и ах, ах и ух на простой тенишевской качели
Для того, кто стоит в разноцветном своём никогда
То ли сам по себе, то ли нет, наяву ли, во сне ли.
* * *
Трамвай «Желание». В стеклеПробитые грозой, гвоздём,
Слезой, вопросом.
Обещан ветер, град с дождём.
Троллейбус «Осень».
* * *
На волнах покачивались чайка, дядя Ваня и три сестры.
Пожилая актриса (
Полулёжа в шезлонге — а что ж ей быть вне игры? —
Ела вишни, понятно что представляя.
Раньше, до Чехова, люди тоже купались, завтракали, смотрели в окно,
Разочаровывались то в этом, то в том, скучали,
В общем, жили примерно как мы (
От борта в середину — ещё не знали,
То есть, может, знали, но как бы не до конца,
Что пока они передают соль, потягивают — скажем для рифмы — «Асти»,
Складываются их судьбы, разбиваются их сердца,
Слагается (странное слово, да?) их счастье.
Ни единого человека.
Только маленькая облупившаяся статуя дискобола,
Каменные скамейки и гигантские, выше домов, тополя.
Наверное,
И пары танцевали, пыля,
Но в конце шестидесятых только мрела пустота,
Чернел асфальт и синела ледяная,
Вот именно что твердь,
С которой на меня, не мигая —
Я старался не поднимать глаз, но чувствовал —
Смотрела смерть.
А я смотрел на свои детские ноги
И думал, что лет семьдесят, а то и все девяносто
У меня ещё есть,
А это много, утешался я, очень много.
Мне показалось, время — это лес,
И я, забыв перекреститься, сдуру
Вошёл в него и абие упал,
Споткнувшись о знакомую фигуру:
Дисталкер, трубка… В бульканье ручьёв,
Шуршанье крон единое в трёх лицах
Шумело время (старший Ювачёв
Наверно б не забыл перекреститься),
Дрожало, стыло, скашивалось вниз,
Тянулось вверх, стояло, шло, — всё сразу.
Я сходу заблудился и завис
С открытым ртом на середине фразы.
А тут и Гоголь — ба! — немая сцена.
И
И Хармс, и мы, — и все одновременно.
Не разберёшь, где низ, где верх, где вбок.
* * *
Нет, не спрятаться мне от великой муры…
О. Мандельштам
Сегодня любовь прошла стороной…
Р. Рождественский
Был радикален старец Силуан:
«Любовь к врагам» — вот мера и примета
Рождения от Духа. В христиан
Нас, грешных, превращает только это…
Как океан объемлет шар земной,
Так нашу жизнь объяли чушь и злоба.
Когда любовь проходит стороной,
Чего мы ждём? Надеемся на что мы?
На опыт пряток? Славная игра:
Сидишь, как мышь, потом летишь, как птица,
И выручился… Но сейчас мура
Великая — не спрятатьcя, не скрыться.
* * *
Все знают этот мерзкий звук,
Вот эту слуховую пытку,
Когда — а черт! — наступишь вдруг
На виноградную улитку,
Или на новые очки,
Ох, не задёшево в натуре
Приобретённые с тоски
В тоске по мировой культуре,
Или — ну это просто страх
Из «
Когда с размаха ух и бах
По черепушке мирозданья.
Я — против, вы, допустим — за,
Но тут не детские делишки.
Кондуктор, жми на тормоза.
Звук слишком мерзкий. Слишком. Слишком.
* * *
Кто о чём, а вшивый о бане.
31.10.2020, 1779 просмотров.
