Андрей
Уже четверть века у меня живёт книга «Vita breve» Елизаветы Мнацакановой, выпущенная в 1994 году издательством Пермского университета. Одна из тех, что скоррелировали моё представление о существовании слов, строчек, букв, даже пустот на бумаге. Это одновременно и визуальная поэзия, и ноты
МАТЬ поздним вечером баюкает ДОЧЬ. КОЛЫБЕЛЬЮ дочери служит старое
Светло.
Кирилл Широков
Елизавета Мнацаканова сформировала образ пограничной русскоязычной поэзии, где слово/лирика/музыка/графика оказались фрагментами одного разномерного кристалла.
Её оптика, подчинив себе разное, постоянно модулировалась. Это не столько опыт авангардного письма, в котором автор от работы к работе разыскивает новые технические приёмы, а одновременно торжественный и интимный барочный внутренний мир речи, инспирированной чувствительностью к пограничному языку, раскрывающийся в корпусе текстов. Этот язык сложен, так как его разнородные элементы находятся на разных уровнях субъективности: жёсткие структурные основания из логики музыкальной композиции с естественностью могут быть вложены в графический образ стиха, отсылающий к позднему визуальному экспрессионизму, и слиты с сакральным и сокровенным лирическим устройством текста.
Елизавета Мнацаканова, не принадлежащая к
Владимир Аристов
«В Лазарете Сестер Неповинных — сентябрь…». Это первая строка её реквиема «Осень в лазарете невинных сестер».
Тот, кто слышал в её исполнении его начало, не забудет голос, говорящий о воскресении, о чуде жизни. Тогда, в
Место её теперь не занято и болит, оно болеет, оно больно — её отсутствием, зиянием, но всё же наполнено её сиянием.
При выразительной мощи не думалось о «женственности» её поэзии — Мнацаканова сопоставима с Айги и Соснорой (тоже ушедшим в этом году), напрямую связавшими нынешнее время с русским авангардом. Но при том женский голос несомненен: её поэмы, словно бы и реквиемы, и колыбельные одновременно. «Колыбельные Моцарту» или «Великое Тихое море» с посвящением памяти её матери. Голос, быть может, неявно тянется и к Елене Гуро, исчезнувшей и оставшейся в поэзии молодой. И иные поэтические женские голоса доносятся из восторженных писем Николая Харджиева, обращенных к Елизавете: он вспоминает о встрече Ахматовой и Цветаевой в его «комнатенке в Марьиной роще». Женственность линий проступает в её рисунках — изображении её рук — а Е. М. была невероятно красива — эти вуалевые перчатки, прикрывающие, скрывающие тонкие пальцы. Прикрывающие память о многих событиях и встречах.
Память доносит её рассказ о
Множество голосов она соединила в себе, и они откликнулись в этих поминальных плачах, псалмах, реквиемах. И в «Метаморфозах» — в одной из её книг. Но её уединенность не означала ненужность произведений. Её нашли. И у нас, и за рубежами: известный славист Джеральд Янечек, профессор Стефани Сандлер из Гарварда.
Была телеконференция в РГГУ, посвященная ей, на прямой связи в венском университете слушала и смотрела сама Мнацаканова со своими студентами. Среди благодарных выступающих были Наталья Фатеева, Наталия Азарова, Татьяна Грауз, Павел Руднев, Владимир Фещенко, Данила Давыдов (там был и мой доклад «Вечное возвращение Елизаветы Мнацакановой», который надо было бы превратить в полноценное исследование о её музыкальном нерушимом повторе).
Люди откликались: Генрих Бёлль, который в кармане пальто перевёз (переправил) её рукописи за границу, Мстислав Ростропович, — её земляк и однокашник по консерватории — помогал ей в первые годы в Вене. Московские друзья — композитор Герман Галынин,
«Композитор языка» (по определению Владимира Фещенко) и художница (её графика хранится в венской «Альбертине»), она оформляла и свои поэмы. Она жила на скрещении искусств и была, если можно так сказать, транслятором различных идей. И переводчицей, переводчиком — символов и знаков из разных областей. Она была занята некой возвышенной алгеброй, математикой, вариацией нот и букв, и слов, комбинаторика — важное для неё слово, игра как исполнение, исполненность и наполненность смыслами.
Для неё музыкальные имена были не просто значимы как некие звёздные указатели, по которым можно ориентироваться в поэтическом море. У неё было и личное, и непосредственное знание, — работая на радио, она брала интервью у Сергея Прокофьева, приезжая на Николину гору. Для неё он оставался важнейшим композитором — две её музыковедческие книги посвящены его произведениям: операм «Обручение в монастыре» («Дуэнья») и «Война и мир». И на его похороны, а не на те, другие она пришла в начале марта (Прокофьев и Сталин умерли 5 марта
о, caesar
марсианамимы
сталистанетстали мы
листа весны весть марта мы
мы ста ли марсианами пла
нетне
оби
таемых
Вадим Руднев здесь увидел несомненное звуковое тождество: «стали» — «Сталин».
С Шостаковичем она была хорошо знакома, стоит ли говорить, что она прекрасно знала его музыку. Близко дружила с его вдовой Ириной Антоновной. В столетие Дмитрия Дмитриевича её попросили выступить на венском радио. Сохранилась ли эта запись Елизаветы Аркадьевны?
А запись чтения ею стихов на радио «Эхо Москвы» в
В октябре 2017 года в Москву приезжал её бывший австрийский студент Андреас Шмидекер, который снял о ней фильм (его можно найти в интернете). Он занимался её творчеством и просил меня показать дом, где жила Елизавета Аркадьевна. Вечером мы пришли во двор большого «композиторского» дома на нынешней улице Чаянова (в
Как разрослись деревья, птицы, небо…
Она уникальна, и её уникальность была столь сильна, что она, не замечая здесь никаких противоречий, входила в универсальность мира. Е. М. как само собой разумеющееся понимала и подчёркивала свою отдельность как поэта. Но при всём этом она была раскрыта в литературу, в поэзию русскую и мировую, она была её исполнительницей (вкусы её были неожиданны, она почти никогда не совпадала с предлагаемыми
В
Елизавете Мнацакановой
Прототипы эпохи, ее негативы
Проступают по веленью руки
В просветленной черной мартовской пыли,
В мановеньи мгновенья.
Наклоненной рукой со стилом
Ты царишь
Лишь держась на его острие
От себя по листу убегая накрененной юлой
Навевая на себя, наборматывая
Уходя навсегда
Из распахнутого с открытою крышей двора
Миром брезгует только рука,
Сквозь которую светит журчащая ось,
Окруженная
Стеною бегущего беловика.
Это взгляд твой оторваться не может от черты самописца
С утомленным пером дорогим
В гравированных нежных перстнях
Хоть сжимаешь его твердой щепотью в перстах
Все ж бледнеет внезапно возвращенный и вспыхнувший прах
И забвенью мешают
Пробегая смеясь в новогодних снегах
В снежной пыли
Музыкальные автомобили
Перечеркнута нотным станом
В откровенно заемный век
Спит рука, прикрытая
Из вуалевой серой перчатки.
19.09.2019, 2137 просмотров.
