Финал вечера. Фуршет. Жена моя Наталья Аришина говорит Евгению Лесину:
— Я ваша поклонница.
Он при вставании со стула спотыкается, качнувшись. Я говорю:
— Чуть не упал.
Посмеялись.
О чем речь? Там было вперемешку. Старые с малыми (условно — от семидесяти до
Читалось много ее — Тани Бек — стихов. Многое звучало насвежь, словно слышалось впервые. Но некоторое количество ее формул ( «честная старуха» и проч.) подтверждало: а ведь вошла в родной язык. И баскетбольные плечи, и ахматовская шаль, и сумка, перекинутая через плечо.
Вскользь, но верно заметил Олег Клинг о ее разминовении со временем. Именно так. Однако. Она — во всей убедительности единства ее личности и ее стихов — поэт как раз минувшего века, его конца. Не двадцать первого века. Ее смутили новые стихотворцы, вроде бы ровесники, но
Собственно, это и есть трагедия Татьяны Бек. У И. Анненского на этот случай есть слово «недоумение». Она совершенно не могла усвоить факт произошедшего со страной, с поэзией, с самой собой. Она так и не узнала: а кто она? Кто она среди других? Ее мучило отсутствие адекватного отзвука на ее стихи.
Игорь Шайтанов правильно сказал: ее лирика оказалась не ко двору в час торжества другого стихотворства.
Она хотела похвалы. Пара слов от меня в
— А Чухонцев?
Я о нем писал. Я сказал:
— Это другое дело.
Она не спорила. Действительно — другое дело.
Чухонцев мне говорил: за полночь Таня звонит ему, предлагает стать его Эккерманом. Это ему не нравилось. Ему казалось, это алкоголь.
Ее заполночные телефонные беседы мне известны с ее же слов. Ей было тяжело от продолжительных звонков Эммы Гернштейн, Александра Межирова. К той и другому ее исходное отношение было замечательным, а стихи о Межирове ( «Русский пасынок в
Были гнусные ночные звонки к ней. Один из звонивших к ней мне рассказывал, что он ей сказал. Уши мои не увяли — многое слышали.
Было солнечно, тихо, была весна. Мы с Натальей пришли пораньше многих. Во дворе алексеетолстовского дома уже ходил Даня Файзов. Он сказал сразу: записано более 25 ораторов, места нет.
Да и ладно. Не
Файзов показал на зеленую клумбу в центре двора: вот лучок, вот щавель, закусь готова завсегда. Чуть позже я, блуждая по дому просто так, попал под покровительство служительницы музея. Граф жил красиво. Мебель — на загляденье. Красное дерево, дуб. Работал он, стоя у конторки. Правил рукопись, сидя за небольшим столиком, чай пил за другим. У него была система четырех столов. В коридоре стоит сундук семнадцатого века. На стене висит портрет Петра Первого — фреска, сделанная из спичек, воткнутых в холст, забугорным мастером, голландцем, кажется. Похоже на гобелен. Торжество колорита.
Грандиозный чемодан советского писателя не чета нашим жалким чемоданчикам. Человек с таким чемоданом непредставим вообще — ни теперь, ни тогда. Это — Чемодан. Его должны нести человек
Писательская дочь и должна праздновать свой ДР в писательском доме. Конечно, у них там в «дворянском гнезде» на Аэропортовской не было так роскошно. Но все там хотели жить, как оный граф.
А она любила задворки, проходные дворы, свалки и проч. Естественно.
Ее мама, женщина крупная и статная, однажды зашла в комнату, где завтракал ее отец — Александр Бек, нос картошкой, со словами:
— Честных писателей у нас в стране нет.
Муж сказал:
— Как это нет? А ты?
Писательница Н. Лойко писала повести для детей.
Она замолчала в задумчивости.
Девочка Таня на все это смотрела еще непосредственно из колыбели.
Про все про это было кому вспомнить. Леня Бахнов знал ее с девяти лет, Тане было восемь.
Я сидел во втором ряду, оглянулся, народу много. Еще до начала говорений мой взгляд привлекло черноглазое белое лицо молодой женщины восточного, что ли, типа. Потом оказалось — Лиза Кулиева, дочь Беллы. Как хотите, а порода имеет место. Ну видно. Не такая, как все. Там у нее в ногах бегала и маленькая девочка. Неужели внучка Беллы? А почему бы и нет?
Тане Бек с самого начала аэропортовские соседи внушали: калибр поэтессы — Ахмадулина, не суйся куда не надо. Евтушенко сказал
Вел вечер Юра Цветков, начисто лишенный цицероновского дара. Видимо, так и надо на домашнем вечере.
Два часа разговоров, да еще со стихами, всегда тяжелы для зала. Но и литературоведы подпали под влияние нерегламентированных условий мероприятия. Слава те господи, не было стиховедческих анализов. Но Галина Седых верно заметила: в Смоленском университете уже изучают наследие Т. Бек, а мы никак не можем подобраться к ее архиву.
И где он, тот архив?[2] Родителей давно нет, брат Миша недавно умер, детей нет, никого нет. Кто этим займется?
История наших с ней отношений —
— Не забывайте меня.
7 февраля ее не стало.
Воспроизведу здесь свое стихотворение, помещенное в нашей общей с Аришиной книге «Сговор слов» (2008).
* * *
Памяти Тани
Обнаружится преобладанье
датской крови в тебе под конец,
и в родне обозначится дальней
баскетбольного роста близнец.
Тень отца не уйдет из прихожей.
Стих о Родине вынь да положь.
Глянешь в зеркало: господи боже,
русский Гамлет на бабу похож.
Тяжко падает книжная полка,
толпы авторов лезут в окно.
Ты в Сибири увидела волка.
Волка не было. Было темно.
В тихом ужасе максималистка
полоскалась на самом верху
леденящего
В ширпотребе на рыбьем меху.
В чем пришла, в том ушла, — одноразов
шприц успеха. Однажды во сне
ты в слезах изумилась: — Некрасов! —
и пошла по его стороне.
Надломился воинственный норов,
и не выдержал голеностоп
скользких тем и кривых разговоров
в переводе на рыночный стеб.
Спохватиться ли, шляясь по клубу
интересов, лишенных стыда,
завернуть тебя в новую шубу,
срам укрыть и согреть навсегда,
дотрубить ли во тьме окаянной
до пристанища в южном краю, —
тень Офелии в кафеле ванной
носит новую шубу твою.
2005
Илья Фаликов
Не согласимся с автором прекрасной статьи и с высказанными на вечере суждениями о «разминовении со временем», смущении новым стихотворцами, триумф которых ей был «чужд, инороден, вне ее правил». Все она прекрасно осознавала, и суть слома эпох, и многообразие потоков, которыми бурлила и подпитывалась поэзия конца XX — начала XXI века. Чтобы познакомить с ней глаза в глаза, приглашала к своим студентам на семинар Сергея Гандлевского, Тимура Кибирова, Льва Рубинштейна, Алексея Дидурова, Инну Лиснянскую, также не слишком избалованную советской властью. Составляла и выпускала книги совсем уж странных, глубоко чуждых номенклатурному истэблишменту Николая Глазкова и Ксении Некрасовой. Искала в не всегда умелых строчках молодых ростки нового, устремленность в будущее.
По генезису она была советским поэтом, ей приходилось встраиваться в систему, а по духу — свободным человеком. И когда пришли
Что до неоцененности ее собственной лирики — мы находимся в той точке, из которой оглядываться на ее возможные тогдашние сомнения интересно в мемориальном плане, с точки зрения вечности — все не так просто. Есть мнение, что с каждым годом она все набирала.
15.06.2019, 2259 просмотров.
