Дмитрий Бобышев
Ранний Горбовский
При тогдашних общениях
— Я — по утрам и с похмелья!
А Горбовский вместо того поведал мне доверительно верный способ, как с зашитой в ягодицу «торпедой» скорейшим путем снова начать пить. Оказалось, что требуется на это, как в сказке, три дня. В первый день алкаш выпивает всего лишь одну чайную ложку пива, и то с молоком. Его выворачивает, колотит, покуда он не засыпает. На второй день — полчашки пива, и — те же последствия. Ну, а на третий день зато — пей чего хочешь и сколько влезет. Мне лично этот совет, к счастью, не пригодился, хотя и не отяготил сознания. Застрял в памяти ещё один эпизод. Я
— Ребята, у меня новость. Лидка родила дочку. Есть у вас
Он был женат тогда на Лиде Гладкой, геологической поэтессе. Но отметить, увы, было нечем. Глеб нас тут же утешил:
— Ничего, я уже отметил. Достал трешку на букет, а сам пропил её, как скотина. Ребята, неужели не найдется на цветы для Лидки? Это ж позор будет!
На цветы даже у Рейна нашлась
— Ну, спасибо. Я пошел.
Я тоже заторопился домой. Мы вышли вместе.
— Это который же час? Без пяти десять? Чуть не пропустил. Ведь у «Водников» закрывают ровно в десять!
И он помчался по направлению к площади Труда. Рубль сорок девять стоила тогда маленькая водки.
Однажды мы столкнулись в Книжной лавке писателей:
— Ну, что? Как?
— Гостил у отца в деревне два месяца.
— Что делал? Скучал?
— Нет, на целую книгу стихов понаписал. По два, по три в день. Впрочем, кому это я говорю! Ты ж каждое слово отдельно выписываешь, каждую букву шлифуешь. А
Нет, я себя считал способным на длительный разгон, но не на такую сверхпродуктивность, конечно. Тут уж скорей Виноградов с Ереминым были ему противоположны, и Уфлянд тоже, а я лишь оказывался на их стороне. В то время я увлекся «Дневниками» Жюля Ренара, найдя в нем французскую аналогию нашему Олеше, которого после укоров Аркадия Белинкова я стал почитать меньше.
«Стиль — это всего лишь нужное слово», — писал Ренар, и даже в переводе его точные, ёмкие метафоры насыщались единственным содержанием — рефлексией всех его чувств, и прежде всего — вкуса, причем литературного. Правда, и он трепетал перед многопишущими гениями и называл их литературными волами. Но в конце концов признавал, что лишь урывки являются участью истинного художника. Стало быть — что? Продуктивность противоречит художественности?
В
Но нет, не могу я на этой ноте закончить разговор о Горбовском. Мы с ним не раз ведь встречались: и у него, и у третьих лиц, и, случалось, на совместных выступлениях. От меня и моих сверстников отделял его прежде всего возраст и житейская «стреляность» воробья, которого на мякине не проведешь. Он был на пять лет старше, и ему, может быть, попросту надоело мыкаться в переростках среди нас, все ещё молодежных неофициалов, у запертой двери в литературу.
Доверительней всего он бывал у себя дома, я посещал его, кажется, по двум из его адресов: на Васильевском острове и на Пушкинской улице, и в обоих местах это были пролетарские коммуналки с картинной бедностью, будто поставленной МХАТом для горьковской пьесы. Глебова комнатуха на одного вполне отвечала общему стилю горькой насмешки над бытом: на окне вместо занавески — женская юбка, водка — в лучшем случае из захватанного стакана, а то и из мыльницы. Окурки, торчащие из консервной банки… Словом — берлога, логово алкаша. Но эстетика — цельная, уличная, даже плебейская, не без кабацкой ёры ярыжной, с кивком, конечно, на Серёжку Есенина. И в нём самом, и, что важно, в стихах всё это было естественно, как желание опохмелиться с утра. Простонародный и, в сущности, целомудренный стыд перед красивым, как перед неприличным, нашёл ему многих приверженцев, чующих — свой.
Так, вероятно, и было (и есть), но Глеб Горбовский сложнее и, да будет позволено выразиться, двойнее: лицо своей личности он сделал литературной маской, прикрывающей
Виктор Куллэ
Мужество травинки
«Все интересуются, что там будет после смерти? После смерти начинается — история», — так завершил своё «Соло на IBM» Довлатов. Если верить свидетельству покойного Володи Уфлянда, Бродский иронически переиначил афоризм Сергея Донатовича: «После смерти начинается — литературная критика…» Сам Уфлянд, будучи по природе неискоренимым оптимистом, подытожил: «А я скажу — после смерти поэта начинается большое чтение!» Невесёлая мысль, что для начала «большого чтения» поэту таки следует умереть — стоически выносилась за скобки. В конечном счёте — все там будем.
Набравшись наглости, скорректирую Иосифа Александровича. Литературная критика со смертью автора не начинается — она как раз заканчивается. Начинается (либо не начинается) история литературы, литературоведение etc. Проще говоря: литературная критика питается живым человеком, способным прочитать то, что о нём пишут современники. История литературы озабочена ровно иным: осмыслением, инвентаризацией и каталогизацией оставшегося после его ухода.
Принято считать, что смерть поэта является финальной точкой авторского жизнестроительства (мифотворчества), которым — в той или иной степени занимается всяк пишущий. Ушедший поэт становится легендой — ну, или стирается из памяти (тут уж кому как повезёт). Отклики на смерть Глеба Горбовского парадоксальным образом не состыкуются с этой, веками апробированной, схемой.
Начнём с того, что «легендой» Горбовский был ещё до того, как начал печататься. «Фонарики», мгновенно разлетевшиеся по стране, ставшие народной песней — случай, в отечественной поэзии уникальный (разве что тюремную лирику Юза Алешковского рядом поставить можно). Никакого бардовского движения, никакого КСП — напомню — в 1953 году ещё в помине не существовало. Песню приняли как свою, исполняли её, правили отдельные строчки, даже новые куплеты дописывали — не представители поющей субкультуры с гитарами, а именно народ. Горбовский не без юмора вспоминал, как однажды ему на Дальнем Востоке «бока намяли», когда попробовал объявить о своём авторстве. А ведь, помимо «Фонариков», в активе Глеба Яковлевича наличествовали «У павильона „
Наконец, сам образ Горбовского, каким он предстаёт в воспоминаниях современников и в «Записных книжках» Довлатова (главный, вероятно, источник коллективной мифологии питерского андеграунда 50-
…Поэт, как волк, напьётся натощак.
И неподвижно, словно на портрете,
Всё тяжелей сидит на табурете,
И всё молчит, не двигаясь никак.
Легенда о пьющем
Причина проста: сработал по сей день актуальный механизм тусовки, делящий пишущих по принципу «наш» / «не наш». Непьющий, обретший опору в Церкви Горбовский был немедля прописан по ведомству махровых «деревенщиков» — по умолчанию подразумевалось, что таким образом он едва ли не «продался системе», «предал» идеалы неподцензурной словесности. Но у многих ли — простодушно вопрошу — из самых отчаянных борцов с режимом тираж сборника «тихой лирики», в которой ни грана диссидентских стихов в помине не отыщешь, громили всей мощью
Вот и в откликах на уход поэта парадоксальным образом срабатывает тот же механизм советской критики: деления на «наших» / «не наших». За Горбовским признаётся статус «живой легенды» в лихой бесшабашной юности (а куда денешься: слишком заметная фигура, вычеркнуть или подвергнуть умолчанию не получится) — а всё его последующее, более чем полувековое творчество, предлагается считать эдаким необязательным довеском к «Фонарикам» и «У павильона „
Каюсь, сам долгие годы относился к Глебу Яковлевичу именно в таком ключе. Мозги прочистил Битов (теперь тоже ушедший). Андрей Георгиевич неизменно считал Горбовского не только своим «учителем» — но и одним из самых живых, самых сильных, подлинных поэтов нашего времени. Мерилом литературного вкуса и совести. Из почтения к мэтру взялся перечитать — в хронологическом порядке, большим массивом — стихи Горбовского, и впрямь был поражён. Начнём с того, что Горбовский — один из немногих в поздней нашей словесности второй половины ХХ века поэтов с реальной биографией.
Арест отца в
В отличие от упавшего на снег постового из ранних стихов, Горбовский так и не «вышел родом из народа» — то есть не стал «властителем дум», частью просвещённой интеллигенции, культурной «элиты». Он предпочёл оставаться неотъемлемой частицей собственного народа. Мало кому из пишущей братии подобное (без карнавальных, либо идеологических кунштюков) удавалось.
Перечитывая Горбовского конца
Встают мертвяки на зарядку,
Тряхнув чернозём из глазниц,
Сгибая скелеты вприсядку,
Пугая кладбищенских птиц…
Хрен у кого из «проклятых поэтов» такое найдёшь! Автору на момент написания ещё
Констатировал выше, что уход поэта является точкой, после которой складывается посмертная легенда. Тут всё ровно наоборот: смерть автора — повод, чтобы уже сложившуюся легенду свести, по возможности, на нет. Навесить бирку — и забыть о нём. Ведь Горбовский впрямь — один из самых непрочитанных и недооцененных поэтов нашего времени.
В стихах
У дороги, у самой развилки,
Возле самого скрипа колес,
Неуютно ей нынче жилось.
<…>
…Я стоял, говоря ей «спасибо»,
И стыдил своё сердце: «Смотри,
Одиночество — это не гибель,
Это мужество, чёрт побери!»
Урок одинокого самостояния Горбовского в нашей словесности ещё предстоит понять и усвоить. Как минимум — благодарно прочитать жившего среди нас очень большого поэта (это не я «табелью о рангах» занимаюсь — так считали Бродский, Лосев, Уфлянд, Битов и ещё очень многие не вызывающие сомнений камертоны литературного вкуса). А уж с кем уместнее сравнить ушедшего — с одиноким волком (как в стихах у Рубцова), или с пробившейся
13.03.2019, 2372 просмотра.
