Евгений Бунимович
Сегодня, когда многомерное пространство наук и искусств поделено на части, разрезано на куски, и мало кто способен жить и видеть поверх всех установленных барьеров и границ, уход Владимира Андреевича Успенского — воистину невосполнимая потеря.
Замечательный математик, ученик великого
Владимир Успенский чувствовал, ощущал, воплощал исходную, давно утерянную гармонию и единство гуманитарных и естественных наук, языка математики и языка общения, строгой математической логики и бытовой неразберихи, элитарной теории и повседневной практики. Всегда присутствовавшее в нем иное, нездешнее, мифическое, античное (не зря ему так нравилась его фотография в профиль, отчасти намекавшая на это) никак не противоречило ни простодушной болтовне обо всем на свете под соответствующим градусом на кухне его квартирки у метро «Аэропорт», ни
Можно бесконечно много говорить о невосполнимости потери, безуспешно стараясь придать этому похоронному штампу исходный смысл, но не с кем теперь столь же основательно, всесторонне и одновременно неожиданно, ярко, парадоксально — в общем, как только он умел — обсудить саму сущность проблемы возвращения штампу исходного смысла…
Потому как Владимир Андреевич Успенский — это был человек невероятный, личность уникальная. Обыкновенное необыкновенное чудо, подарок судьбы…
Леонид Костюков
Умер Владимир Андреевич Успенский.
Среди практически всех людей, которых я знал, его выделяла поразительная, окончательная ясность мышления, стопроцентно выражавшаяся в речи — устной ли, письменной, неважно. Часто это было сродни пастернаковскому
…Вот, казалось, озарятся
Даже те углы рассудка,
Где теперь светло, как днем.
( «Гроза моментальная навек»)
И правда, объяснить непонятное несложно (потому что прогресс очевиден). А Владимир Андреевич умел объяснить, казалось бы, понятное так, что ты понимал, что прежде его не понимал. Пресловутая ясность приходила на место прояснений, облачностей, туманностей и прочих нормальных состояний мозга. Иногда это походило на юмор.
Однажды в телефонном разговоре с моим другом и шурином Колей Верещагиным Успенский продиктовал ему телефонный номер (тогда 7 цифр) и настоятельно попросил не полагаться на память, а записать. Коля сказал, что записал, а сам запомнил. Через пару минут, вдруг, Владимир Андреевич спросил номер; Коля ответил по памяти. А еще минуты через три:
— Коля, а теперь справа налево.
Настала окончательная ясность.
На банкете по случаю защиты Колиной докторской Успенский поднял окончательный, обобщающий тост из нескольких пунктов, и по ходу отметил Колиных детей, указывая при этом на моих.
— Это племянники, — поправили оратора из зала.
— Если такие племянники, — мгновенно нашелся Владимир Андреевич, — то какие дети!
На презентации в Чеховке книги Вайля и Гениса (не помню, к сожалению, какой именно) Владимир Андреевич начал свое выступление так:
— Я этой книги не читал, но у меня четыре смягчающих обстоятельства.
И пока он их стройно излагал, привалил восторженный народ из буфета, а всё мероприятие ненавязчиво и временно превратилось в театр одного актера. Нет нужды говорить, что это была самая яркая речь на вечере. Немного странно, что и самая содержательная.
Возможно, стык математики, лингвистики и философии (а результаты Гёделя сложно воспринимать вне философского измерения) оставался одним из последних островков науки в устаревающем, неделимом понимании слова, а Владимир Андреевич Успенский — одним из последних обитателей этого островка. Мне довелось наблюдать его и изнутри математического сообщества, и изнутри литературного, и это было нечто большее, чем высокое удовольствие.
04.07.2018, 2101 просмотр.
