Я могу ошибаться, но, как мне показалось, после Геннадия Русакова (его «Разговоров с богом») еще не было столь пронзительных стихов о любви и смерти. Конечно, эти два поэта принадлежат к разным поколениям и, следовательно, работают в разной технике, однако оба они однажды были вынуждены говорить с последней прямотой, говорить правду:
господи, сделай так, чтобы она не снилась,
не брала за руку, не проводила пальцем по коже,
обрати меня в четвероокий, в четверорукий стилус,
только освободи, только не приводи ее больше, боже,
солнце остановилось
зябко расколотому надвое небосводу,
рыбы в рыбьей тоске выбрасываются на берег,
человек в человечьей медленно погружается в воду…
(Короткие стихотворения о любви)
Поэт отличается от простого человека тем, что, оказавшись в дверях на сквозняке, стоя между двуми мирами, он будет не каменеть, но говорить. Пережитое (и переживаемое) нельзя просто забыть; поэт (как Гамлет у Пастернака и тот, «кто посетил сей мир в его минуты роковые») обречен всматриваться в этот «расколотый надвое небосвод», как в трещину между мирами. Так, через переживание, способное смыть человека, потопить и испепелить его, поэт чудесным образом постигает мистическую суть бытия, моментальной фотографией схватывает ее механику. Его опыт становится основой для стихов, а стихи – воздействуют на нашу речь, исправляя ее. Осмысленные слова (будто неся в себе закон Золотого сечения) стремятся к гармонии, слаженности; отбрасывая ненужное, человек дерзает достичь гармонии через любовь – как идеальное соединение мужского и женского начала. Чудеса возможны (так, по крайней мере, утверждает поэзия) и, благодаря соединению двух частей, наш взгляд более не мечется, но, найдя некую ось координат, нулевую точку отсчета — становится цельным:
она произносит: лес,– и он превращается в лес
с травой по колено, с деревьями до небес,
и входит она в свеченье зелёных крон,
и лес обступает её с четырёх сторон,
она произносит: свет,– и он превращается в свет,
и нет никого на свете, и слова нет,
и облако белой глиной сворачивается в клубок
пока еле слышно она произносит: бог…
(там же)
Есть большой соблазн сказать о том, что поэт это человек, имеющий некое понимание. Под пониманием я имею в виду некий опыт, после которого возврат назад невозможен. Как говорил Пятигорский (пусть и не о поэзии): «… если ты попытаешься вернуться, то найдешь не жизнь, а то, что гораздо ниже и хуже жизни, и это будет гибелью тебя, который выбрал». Стихи Сергея Шестакова отличает требовательность к себе, как к автору: концентрация поэтического вещества здесь настолько высока, что послевкусие от стихов надолго остается с читателем:
[donum fac remissionis]
ходишь, бормочешь, маменька, маменька, а она в ответ: катманду, катманду,
полно, мой маленький, моя маленькая, я ведь уже одной ногой по колено, нигде, нигде.
помню, омыли меня ключевой водой, обернули меня белым облаком в шестьдесят никаком году,
время смерти моей подошло к концу, к ледяной черте, золотой кутье, подступающей темноте,
если там, куда я уйду, и впрямь темно, если это дно, черное рядно, теневой надир,
не грусти, мой маленький, моя маленькая, повторяй: корея, корея, — и все пройдет,
посмотрите на малых сих, сих двоих, что сейчас одно: нет прекрасней их, они меня впустят в мир,
одного зовут иоаким, другую — анна, и ждать им неполный год…
(материнский реквием)
К сказанному, хочется добавить, что предисловие для книги «Схолии» написал Владимир Гандельсман, а издал ее Алексей Королев. Пожелаем же ей удачи, и пусть книга найдет своего читателя, ведь (как признавался сам Сергей) главная награда для автора — это читатель.
Герман Власов
17.06.2011, 5486 просмотров.
