День «Просодии» в Москве
В конце весны в музее-квартире А.Н. Толстого, что на Спиридоновке, состоялась встреча с поэтом, доктором филологических наук, создателем и главным редактором журнала Prosōdia Владимиром Козловым.
Первую часть вечера Владимир определил для своих новых стихов, которые ему, по его признанию, крайне редко доводится читать в последнее время. Откровенно говоря, я глуховата в том, что касается спонтанного восприятия звучащей поэзии, тем более, когда речь идет о таких ворочающих смысловые глыбы, текстах, но пару стихотворений, несмотря на это, сразу для себя припрятала. Мне кажется, что в них философское восприятие внешнего и внутреннего пространств нащупало соразмерный сосредоточенный язык. Он соединяет и закрепляет в очень необычной пропорции – остраняющей, и потому довольно суггестивной – мыслителя и бытописателя. Даже, я бы сказала, бытописателя мысли. Возникает ощущение, что мыслительные «ухватки», выработанные в быту, перенесены на философию и наоборот, что они опыляют друг друга. Хотя такой язык не производит впечатления абсолютно точного, в эти зазоры между означающим и означаемым как раз и входит инобытие.
Вот эти два стихотворения:
Силуэт в дверном проеме
Он верил в Бога, заходил во храм,
бывал заплакан, зная наизусть
одну молитву; стыд и срам,
насилье, блуд и зуб за зуб –
всё было, но и главное – могло
быть снова – и в любой момент;
«нет, это всё не я – нет-нет» –
он знал от Бога, что его звало.
То ль вследствие, то ль по причине веры
он равно шел на грех и на галеры.
А брат его сегодня был устал:
весь день старался делать ничего,
но бесконечный церемониал,
в котором сотни мелких рычагов
и за который выставляют счёт,
не сорван недотепой был едва:
«не могут даже складывать слова,
не говоря…» – еще разгорячён,
с презреньем он провел ладошкой
по простыне: там были крошки.
Как бесконечный темный коридор,
вся жизнь, и в перспективе яд –
яд пустоты и гибельный позор,
да что-то бурое не на своих руках…
Одна надежда – далеко в дверях –
и путь до них, казалось бы, прямой –
как выход на поверхность, как заря,
в конце концов стоит другой, другой.
И бытие его само, пускай на аспирине,
надежда в полной темени унынья.
Внутри любви
Тесно в ее любви,
не знаешь, как повернуться,
чтобы не поломать там всё,
хрупкое, нервное –
что она может видеть
в узкую эту щель
своего великого чувства?
которую часть меня?
лучшую или так себе? –
впрочем, обе
говорят обо мне примерно одно:
ничего –
потому что если в капле океана
плещется весь океан,
то в любом обрубке человека
человеческого – ноль,
и мне остается завидовать
собственной детали,
поскольку она любима,
а я нелюбим.
Просторно в ее любви –
заливные луга, на которых
силу нагуливать жеребцу,
огромный дом, в котором
предметы обихода
на пять размеров больше
топчущейся в дверях,
стесняющейся души, –
а еще там течет река,
и даже когда, после жаркой любви,
после месяцев жаркой любви
на минуту уходишь в самый глухой
уголок соснового леса,
и мысль устремляется вдруг поверх
высоких северных крон,
тогда и в самых значительных точках
я не пересекаю границы,
за которой кончаешься ты,
и мне страшно,
что я проскочу свое «я»,
как нужную остановку.
Вторая часть вечера была посвящена проблеме метаязыка, которым мы говорим о стихах. Точнее – тому возможно ли создание единого языка, способного донести до аудитории сущность того, что происходит в современной поэзии, языка, который был бы убедителен для всех. В беседе участвовали Михаил Айзенберг, Дмитрий Бак, Катя Капович и др.
Мне запомнилась метафора Михаила Айзенберга, который описывал поэзию как единую дыхательную систему и говорил, что разговор о такой системе толком еще не начался.
В целом, уже самим фактом формулировки и обсуждения этого вопроса возможно положить недурное начало новой критической парадигме, стремящейся охватить нечто живое и целостное, а не расчлененное.
Надя Делаланд
07.07.2016, 4428 просмотров.
