«Москва и немосквичи» – цикл литературных вечеров предполагает знакомство с Москвой с помощью разных оптик: поэтов, писателей, критиков и других творческих людей, как родившихся в Москве, так и приехавших в столицу из других мест.
Гости не только читают стихи и прозу, но и рассказывают о своей Москве. В каком роддоме появился на свет Сергей Гандлевский, любимое место прогулок (мы знаем, Патриаршьи пруды!) Евгения Бунимовича, какой полюбили Москву Тимур Кибиров и Максим Амелин и т.д.
Вечера проходят в клубе «Дача на Покровске» и помещении Московского городского отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, которые расположены в имеющем богатые литературные традиции доме Телешова, в историческом центре Москвы, неподалеку от того места, где
Юрий Арабов (Москва) – Алексей Королев (Загорск)
Анна Аркатова (Рига) – Сергей Гандлевский (Москва)
Геннадий Каневский (Москва) – Бахыт Кенжеев (Чимкент)
Лев Рубинштейн (Москва) – Елена Фанайлова (Воронеж)
Инна Кабыш (Москва) – Олег Хлебников (Ижевск)
Дмитрий Данилов (Москва) – Инга Кузнецова (пос. Черноморский, Краснодарский край)
Непременная составляющая цикла – эссе о Москве, которые герои вечера готовят заранее. Возможно, из этого со временем может получиться любопытная книга. Итак, первые её главы.
Москва как качели
Москва – это такое немного обломовское, о чём хорошо знают все приезжающие в неё штольцы. Они приезжают действовать, перемещаются по ней, ловят удачу. Они, конечно, знают, что такое гений места, но
Просыпаясь, я открываю глаза и вижу над собой потолок. Этот потолок я вижу больше 50 лет. Именно в эту комнату, чуть ли не на то самое место, где сейчас стоит мой диван, меня принесли из роддома № 26, что на краю Покровско-Стрешневского парка, между ним, и Курчатовсим институтом, в Щукино. Через 29 лет в этом же роддоме родится мой сын.
У москвичей тоже есть то, что писатели-деревенщики некогда называли «малой родиной». Дом мой – на окраине бывшего села Коптево, бывших же Петровско-Разумовских выселок – ровно посередине между двумя усадьбами, Петровским-Разумовским и Покровским-Стрешневым. С детства я воспринимал их как два полюса: светлое, сосновое, полное звона воды из цепочки родников на склоне оврага Покровское-Стрешнево, и тёмное, даже хтоническое, елово-лиственничное Петровско-Разумовское. В Покровское ходили на родник за водой, бегали на лыжах во время школьных уроков физ-ры. Один раз – классе в четвёртом – приятели уговорили отойти с ними немного на лыжах в сторону, к близлежащей даче за высоким забором. К даче подъехала чёрная волга, вышел коренастый седой человек с тростью, тяжело шагая, вошёл в калитку. Человек был в штатском, но за ним суетился офицер-ординарец с папкой, поддерживал под локоть. Это был знаменитый ас Покрышкин, тогда, на склоне своих дней, председательствовавший в странной институции, именовавшейся Комитетом защиты мира. В Покровском, помимо звонких родников и остатков усадьбы семейства Шаховских-Глебовых-Стрешневых, давшей, в числе прочих, знаменитую умом в сочетании с крайним самодурством Елизавету Петровну Глебову-Стрешневу, один из прототипов Хлёстовой у Грибоедова, имелся санаторий-профилакторий ВВС и дачи, подаренные правительством лётчикам-героям войны. Крайняя над оврагом – дача Покрышкина. Говорят, до войны парк понравился Василию Сталину, ездившему туда кутить – с тех пор это всегда была вотчина авиаторов.
Как видите – история парка не без мрачности. Но он всё равно всегда воспринимался мной как место светлое. Несмотря на то, что именно здесь был лагерь Лжедмитрия II – «Тушинского вора», и здесь же в 1936-37 – лагерь заключённых-строителей канала Москва-Волга в деревне Иваньково. Но здесь же, во флигеле, предоставленном Глебовой-Стрешневой, Карамзин начал писать свою «Историю». И здесь же на даче Московского дворцового ведомства родилась Софья Андреевна Берс, будущая графиня Толстая. Тут Лев Толстой и увидел её впервые, заехав в гости к Берсам в 1856 году – ей тогда было 12.
В Разумовском гуляло едва ли не больше народа, чем в Покровском. И всё равно
Однако литературная история Разумовского – ещё богаче, чем у Покровского-Стрешнева. Это старинное московское дачное место. Сюда ходил от Тверской заставы – с площади нынешнего Белорусского вокзала – трамвай-паровичок, на котором, на так называемой «дачной линии», несколько лет перед Первой мировой работал кондуктором К.Паустовский. (Кстати, бывшая конечная паровичка, сохранившаяся до наших дней – самая старая трамвайная остановка в Москве). Здесь на дачах бывали и читали Горький и Маяковский. И, наконец, мемуары В.Ф. Ходасевича уже в первой главе содержат фразу (цитирую по памяти): «Одно из первых моих осознанных воспоминаний – я сижу на руках у няни на плотине Петровско-Разумовского пруда. Вдаль уходит Михалковское шоссе. С няней весело беседует её приятель – городовой». Ходасевичи тоже снимали на лето дачу в модном тогда Разумовском.
Для меня одна из самых прелестных черт Москвы – вот эти метафизические качели между холмами и оврагами, между светом и тьмой, между радостью и горечью, которые сливаясь, порой становятся неразличимы. Плюс знаменитые московские сюрпризы: здесь никогда не знаешь, что можно увидеть, обнаружить, открыть для себя, просто свернув за угол в месте, где ты никогда не сворачивал ранее. Я всю жизнь прожил на московском севере, между Тушином и Петровским-Разумовским, а «концы» Москвы очень различаются между собой по духу. Север – более замкнутый, суровый, собранный, но при этом в нём больше всего воды – текучей, лукавой стихии. В то же время север – в отличие от московского юго-запада, оплота учёных, экспериментаторов, физиков, шестидесятников – «место силы» художников, киношников, литераторов (чего стоят одни художественно-театрально-киношный квартал между «Аэропортом» и «Динамо» и знаменитый посёлок Сокол). Но при этом север – это ещё и московская авиация, и «атомный проект».
Люди, которые приехали жить в Москву и до сих пор не смогли её полюбить, должны просто выбрать день, наметить маршрут, и неторопливо пройти его пешком весь, даже не зная о встречающемся по пути, просто впитывая глазами город. Может быть – захватить блокнот для набросков и зарисовок.
Это может быть «золотой треугольник» между Остоженкой и Пречистенкой плюс прилегающие к ним арбатские переулки. Я
Это может быть район, где находимся сейчас мы с вами – с самыми старыми сохранившимися в Москве жилыми палатами – дьяка Аверкия Кириллова и Василия Шуйского, с нотопечатней Юргенсона, с Ивановской горкой, где сидела в монастыре в заточении помещица Салтычиха, с Хитровым рынком и прилегающими ночлежками, где лужковское правительство в 90-е устроило первый московский доходный дом, с церковью-игрушкой в нарышкинском стиле с иконостасом работы Симона Ушакова – Петра и Павла, что над Яузой, со знаменитым Хохловским прудом, появляющимся после каждого сильного ливня, когда из подземного коллектора выходит, разливаясь, маленькая московская речка Рачка, с «творческой» высоткой на Котельнической набережной, где ныне живут мои друзья – поэты Катя Соколова и Андрей Черкасов, у которых я часто и с удовольствием бываю.
Это может быть Яуза – собственность Москвы, её принадлежность, гораздо больше, чем Москва-река, которая – принадлежность и Тучкова, и Архангельского, и села Остров, и города Коломны – всего сразу, и у каждого – своя. А вот Яуза – это Москва как есть, со всеми её старыми шлюзами, парками, монастырями, заводами и арт-центрами. Её лучше всего пройти на всём московском течении.
Это может быть Ленинский проспект и Воробьёвы горы – памятник прекрасной утопии, единственный сохранившийся в Москве простор, где глаз не упирается в строения, где можно гулять по широчайшим аллеям в окружении зелени и, воображая себя студентом 60-х годов, мечтать о светлом завтра.
И это я ещё не говорил о старообрядческой Рогожской слободе, старом Лефортове или конструктивистском квартале на Серпуховском валу, близ Донского монастыря и Шуховской башни.
И не надо бояться, что Москва не примет. Не принять могут люди, которые сами не приняли её. А город добр к тем, кто хочет его узнать. Как в своё время захотели уже упоминавшиеся Андрей Черкасов и Катя Соколова, понаехавшие сюда из Челябинска и Сыктывкара соответственно, и ставшие сейчас знатоками Москвы, куда лучшими, чем я сам.
Качайтесь на этих качелях вволю. Если надо – я подтолкну.
Геннадий Каневский
Дух темной энергии
Господа, прослушав замечательное эссе Геннадия Каневского, я, честно говоря, пасую. Все, что я мог бы сделать, даже если бы не схалтурил, не схалявничал – это дать страничку ответов на вопросы. Потому что лучше, чем у Гены, у меня бы не получилось. Сдаюсь без боя и просто скажу несколько вещей про Москву, которые займут буквально пару минут.
О нашем сегодняшнем противостоянии. Вот еще. Кто москвич? Я в Москву приехал в три года, зато жил в Чистом переулке. А этот человек жил в Коптево и думает, что он москвич. Вот не надо ля-ля. Мытищинцы и есть мытищинцы, к настоящим москвичам вы отношения не имеете. Моя младшая сестренка, которая, в отличие от меня, родилась в Москве, очень красивая девушка, но гораздо более выраженная казашка, чем я, любит рассказывать, как ее дразнят «понаехавшей» в магазине. Хотя она как раз коренная москвичка.
Нелюбовь к «понаехавшим» – это своего рода московская традиция. Как пример живости московских традиций хочу рассказать одну забавную историю. У Гиляровского, которого сегодня поминали, его невозможно не любить и не восторгаться им, есть такой маленький кусочек по поводу какого-то рынка. Подходит мужик к продавцу, торгующему квасом, и говорит: «А почем твой квас?» Тот отвечает: «Квас мой – алтын». «А на полушку не нальешь ли?». «На полушку даже воробей не мочится! На семитку (2 копейки, алтын – 3) могу налить». Тот чешет в затылке: «На семитку не взойду, капитал не позволяет». Каково же было мое удивление, когда я два дня назад услышал, как молодой представитель офисного планктона, разговаривая с девушкой по айфону, или как это называется, отвечает ей: «Нет, это у нас с тобой не выйдет, по деньгам не получается».
Что я могу сказать о Москве? В Москве я вырос, и действие девяноста процентов моих стишков так или иначе происходит в Москве, или с оглядкой на нее. Когда-то я очень любил это город. Сейчас люблю его меньше… По объективным причинам. Не потому что он стал хуже, просто выросло племя молодое, незнакомое, которое любит свое айс-каппучино-латте с браденбургскими воротами на закуску и еще чем там они закусывают, я не знаю. Моя культура – это культура семидесятых годов, той Москвы, в
В Москве остался тот дух, который роднит ее не с Парижем, или какой-нибудь Веной, а скорее с Нью-Йорком. Дух такой темной энергии.
В Москве почти исчезли кварталы арбатских переулков, среди которых я провел детство. Потом исчезло многое уже в период лужковской застройки, вот этих самых башенок. Потом появилась эта пресловутая собянинская плитка. Это, в общем-то, хорошо, но
Я, конечно, старый антисоветчик, но всегда любил ВДНХ как памятник архитектуры. То, что с ней стало, меня очень печалит. Какое-то время, слава Богу, ВДНХ ничем не застроили, она осталась одной большой ярмаркой. В каждом павильоне
И вот это невнимательное отношение к своей истории, будь то советская история, или какая другая история, меня всегда огорчало. Меня огорчало то, что взорвали Храм Христа Спасителя. Меня огорчило, что построили новый Храм Христа Спасителя, и Москва лишилась единственного открытого большого бассейна. Тем не менее, такие вещи делают в любых городах. И в Монреале, где я долго прожил, и в Нью-Йорке, где я сейчас живу. Там снесено невероятное количество памятников, и вместо них построены уродливые коробки. И я уверен, что коренные жители этих городов тоже, как и я, печалятся. Но в принципе, я здесь чувствую себя по-прежнему дома, и мне здесь нравится.
Бахыт Кенжеев
Москва и немосквичи,
Каневский,
Кенжеев
21.10.2015, 6447 просмотров.
