Каникулы с «Культурной Инициативой»
Голос из середины жизни
12 августа 2015 года в «Даче на Покровке» наша уральская гостья Наталия Санникова представила свой (второй после вышедшего двенадцать лет назад «Интермеццо») поэтический сборник сразу с двумя названиями, слившимися в одно: «Все, кого ты любишь, попадают в беду: Песни среднего возраста». Первое – бьёт, как током, второе, вроде бы, смиряет и успокаивает, но и оно не так просто, как может показаться, – это мы ещё увидим.
В совсем небольшую, сдержанную даже на полиграфическом уровне книжку уместилось едва ли не всё, написанное поэтом более чем за двадцать лет. Сама Наталия сказала об этом ещё сильнее: здесь – практически все тексты, которые с ней произошли в жизни. То есть, на самом деле перед нами нечто куда большее, чем смиренные песни среднего возраста. Это Книга жизни.
После вступительного слова Юрия Цветкова, вслед за тем, как о своих впечатлениях от книги, от поэзии автора и от самой её личности рассказал Станислав Львовский, а воспоминаниями о работе над книгой (и да, впечатлениями от того, что получилось) поделились сама Наталия и издатель сборника Александр Переверзин, настало время чтения стихов.
И выступавший на вечере Станислав Львовский, и автор предисловия к книге Илья Кукулин явно независимо друг от друга обратили внимание на особенности работы Наталии Санниковой со временем. «Эти стихи, – говорил Львовский, – „продукт очень широкой оптики во времени и в пространстве“; они „написаны во времени, в котором всё уже произошло“; „разомкнуты одновременно в прошлое и в будущее“; „потоки времени в них движутся в неожиданных направлениях“. „В её стихах, – развивает очень похожую мысль Кукулин, – каждое событие словно бы отбрасывает тени в разные стороны, говорит не только о том, что произошло, но и о том, что могло бы произойти – или не могло“.
И тут самое время задуматься: с какой точки вообще возможно такое поэтическое зрение?
Так вот, оно становится возможным по достижении позиций того самого „среднего возраста“, самое имя которого в нашем языке слишком сбивает с толку, подталкивая воображение к чему-то стёртому, устало-безликому, – „средний“ же.
Здесь – совсем иначе.
„Средний возраст“ – фокус видения. Он – центр, пиковая точка, с высоты которой обозревается жизнь – вся в целом, во все стороны света. Это такой возраст, когда живёшь во всех своих возрастах сразу, включая неслучившиеся. Время особенной прозрачности. Самое время для собирания Книги жизни.
Очень смешно быть человеком среднего возраста.
Для одних ты ещё молодой, для других старый.
Никто тебя не понимает – ни родители, ни подросшие дети.
Мало того, они думают, что это ты их не понимаешь.
Неудивительно: и родители, и подросшие дети – люди, уже (и ещё) вписанные в свои координаты, в свои возрастные задачи. Ты же, средний, на некоторое – недолгое – время становишься человеком вообще.
А стихи – одновременно сдержанные и пронзительные. Незащищённые в своей открытости – и жёсткие, иногда вплоть до беспощадности. Умудряющиеся соединять внутреннюю сложность с прямотой высказывания. Они все, о чём бы речь ни шла – о вещах предельно важных и настолько между собою родственных, что, пожалуй, тождественных друг другу: о любви и утрате, о близости и одиночестве, о невозможности и неизбежности, о жизни и смерти.
Я тоже всегда говорю от страха,
иногда про себя, в темноте,
то есть при абсолютном понимании
отсутствия собеседника.
Страна моя, единственная, родная,
Я хочу говорить с тобой
перед тем,
как ты сделаешь мне больно.
Не покидай меня, речь.
Не умолкай, дочь
Неважно, кто это слышит.
Важно не умереть молча.
Санникова говорит очень просто – почти прямой речью, требовательно-прямой, насколько возможно очищенной от метафор (в такой речи поэтическое напряжение сильнее – она как оголённый провод). Из разряда бьющих в самую сердцевину читателя-слушателя своей незащищённостью (спрятаться хочется; такие внутренние события нельзя видеть в другом человеке, табу), – стихотворение о рубашке внезапно умершего любимого человека, которое – разговор с ним, письмо ему:
я живу ну чего же ещё живу
каждый год рубашку твою стираю
нажимаю backspace и слова стираю
но как ты внезапно не умираю
<…> не волнуйся меня защищать не надо
никого нет рядом тебя нет рядом
вот рубашка покамест ещё нужна
Эта речь иногда всё-таки ныряет в спасительную метафоричность – о, автор прекрасно отдаёт себе отчёт в её спасительности! Метафора, зазор, воздушное пространство между именем и называемым позволяет выдохнуть, даже когда говорится о трудном и неуютном:
Город, где я, лишён метафоры и тепла
(а метафора, мы понимаем, и есть тепло) –
старожилы, смеясь, твердят, что она была,
но сменился век, и время её ушло.
Век сменился, и скрипнули створки льда,
вышел дым из воды на сушу и стал горбом,
и хотели сосны раздвинуться, но куда? –
всюду город с открытым сердцем, с открытым ртом.
У Санниковой есть и ещё один особенный, индивидуальный поэтический ход. Иногда её речь открыто обживает – как свои временные дома – формы, уже созданные литературой и сразу узнаваемые; пользуется их возможностями, в том числе сложившейся в результате многократных прочтений смысловой аурой. Так, одна из „аннотаций“„Пермской синематеки“ точь-в-точь укладывается в ритмическое и интонационное русло хрестоматийного уже цветаевского «Идёшь, на меня похожий…» и почти-почти-почти удерживается от того, чтобы повторить его дословно:
«за тем деревянным домом
тропинка сойдёт на нет
мы были тебе знакомы
прохожий, смотри нам вслед»
или совсем, откровенно бродское (притом – совсем о другом) «Что я помню о ночи? Что оказалась длинной».
Это не пародирование, не игра, но использование готовых и насыщенных смыслами форм как полноценных элементов собственного языка.
В целом поэт старается избегать соблазнов и цитирования с аллюзиями, и изобретения такого языка, который отличался бы от повседневного (хотя задумывается об этом:
пора честно признаться
стихи пишутся для того
чтоб чужие ничего не поняли
это очень тайный язык
носители его скоро исчезнут…
Собственно, всё, что здесь говорится, – (не более чем) пристальное осмысление собственной, внешне-внутренней жизни. Доведение её, вроде бы случайных, обстоятельств до состояния (до уровня напряжения) формулы удела человеческого вообще.
Авторский голос, которым стихи читались на вечере, сообщал им дополнительную биографическую координату, – конечно, в значительной степени укоренял всё сказанное в собственной единственной жизни поэта с её единственной историей, которая ну ведь не с нами же произошла, правда? Пока голос звучал, он создавал между стихами и нами защитную дистанцию. И только когда, едучи с вечера в метро, читаешь только что отзвучавшее собственными глазами, – понимаешь: у тебя не остаётся уже никаких сомнений в том, что это – без всяких поправок на биографические подробности – о тебе и написано.
Или вот я, которая не страдала
по-настоящему (впрочем, разок страдала),
перед тобой ни в чём я не виновата,
перед другими – может быть, но не слишком, –
что я могу тебе написать в открытке? –
только «люблю и помню». Люблю и помню.
Ольга Балла
Пункт назначения,
Каникулы с Культурной Инициативой,
Дача на Покровке
05.09.2015, 6136 просмотров.
