Фото Анатолия Степаненко. «Улица ОГИ», 2007
Елена Сунцова
«Лен, новостей – море!»
Я слышала эту фразу, вернее, приветствие, столько раз, что это сравнялось с количеством капель в том самом море. Море было Карибским – пароль к его почтовому ящику, который я придумала взамен им забытого, я не помню, поменял ли он его. Капли да, капли, ну да, капли, я сижу в JFK, он шутил, он всегда шутил, как это мучило: «Я знаю, что ты умрешь, но приедешь ко мне в Венев, или умру я».
«А знаешь, мне не больно, мне даже радостно, ну, почти. Теперь ты от меня никуда не денешься».
Учитель? Ну да. Это все уже много раз рассказано, критикам и друзьям. Друзья не замедлили написать мемуары (так). http://www.litkarta.ru/dossier/zapominaetsia-nezhnost/dossier_2134/ Часть 2.
Любовь. Да? «И эхо на фоне Казани читается наоборот». Я тогда жила в безвременье между Тагилом и США, кто я, с работы ушла со скандалом, в литературе мосты сожжены, год 2005-й, что ли, он позвонил, позвал, пили коньяк, показывал фотографии. «Такое солнышко, невозможная. Сейчас в Канаде. Найдешь ее? Пригласишь меня? Сорок лет прошло».
Пригласила, нашла, написала, все невозможно.
Я не имею права говорить правду? О, я однажды уже сказала ему – и не только, увы – правду. Он побледнел, она вышла вон, меня перед этим спустив с лестницы, она – другая она – с тех пор любит меня, и еще одна она тоже любит, спасибо, я вас сильнее. Вторая тарелка грибного супа.
Я пишу эти строки в маршрутке, роняя в грязь колпачок утром найденной ручки, опять вставая, чтобы его поднять, нагибаясь, опять садясь. В трансконтинентальном лайнере. В Шереметьево, где он встречал меня, пересадка. Приезжал из Венёва, чтобы покурить вместе у выхода полчаса. «Шереметьевский вальс».
Это в книжке, моей книжке, в смысле, той, что я сделала, издала. – Ой, вы знаете, – была с ним на «вы» всегда, – я же решила все прекратить, никаких книг. Не приезжать в Россию. Жить на Антигуа. И вот я сижу в маршрутке. Роняя в грязь. Ой, вы мне сейчас устроите, я чувствую. Вы даже не поможете мне с моим тридцатикилограммовым чемоданом, в котором ваши книги. Только вздохнете в сторону: – Совсем с ума посходила.
Так вот, книги. «Ветвь». Должно было быть «Гроздь». Но я невзначай увидела на eBay, где я пасу редкости, «Гроздь» Самойлова. – Лен, спасибо. «Ветвь». – Ты издашь книгу трехстиший? – Эээ… Лето 2013, презентация «Ветви“. – А сейчас небольшой сюрприз – Туренок двое! – вместо меня будет читать мой внук. – Ээээ?? Внук, московская бесстрастная публика. “?!!» – Лен, мне трудно говорить, это мелочи, вот послушай, какие новости…
Октябрь 2013. – Какая-то операция, непонятно, почему, ничего непонятно, ведь ничего раньше, ты знаешь, я думал, что будет страшно, я очень боялся, что будет страшно, но страшно не было.
Море. «Море твое округло, как изображенье дня. Скоро увянет бумага в численнике столетья». И дальше там ночь со вчера на третье, мандельштамовское со. Эти стихи я услышала от него в 1994 году, только что написанные, еще горячие, вот, двадцать лет прошло.
Апрель 2014. Мой восьмой перелет за месяц. Нет, это действительно необычно. Такая внезапно взрослость. У американцев есть выражение Cloud Nine. Девятое облако, то есть: синоним русского седьмого неба. Лайнер, дрожащий в очереди на взлет.
Наталия Санникова
Собрались вчера со школьниками стихи читать, заговорили о современной поэзии, о «тагильской школе», о последней книжке Кати Симоновой – и тут звонок: Руслан Комадей из Нижнего с фестиваля «Стрелка». Всюду жизнь, всюду поэзия. Я увидела, кто звонит, и мгновенно поняла, зачем.
Женя звонил в конце декабря, разыскивал телефон другого Жени – Касимова, хотел просить товарищей помочь со средствами на вторую операцию. Голос был совершенно изменившийся, но рассказывал он все то же – готовит книгу, пишет – «прислать тебе новые стихи?» – Женя, – спрашиваю, – дашь интервью для журнала «Урал»? – Да я говорю с трудом. – Можно письменно. – Ну, не знаю, если только успеть за праздники, у меня операция через две недели. За праздники не успели, операцию отложили, потом еще, я все это узнавала через третьи руки и думала: надо написать, отправить вопросы, может, у него как раз есть время…
Жени Туренко всегда было много, он неустанно писал, вечно хлопотал за кого-то, возился с прорвой рукописей, бесконечно общался с учениками, быстро говорил, часто смеялся, был одновременно везде. Кажется, его ученики эту избыточность унаследовали, за редким исключением. Они тоже много пишут, возятся с рукописями, умудряются быть везде – как это передается? «Это тайна, тайна», – говорит Сунцова. Сил вам, дорогие, вы теперь все сами.
Впервые я Женю Туренко увидела в 2001 году на совещании молодых писателей в Нижнем Тагиле. Точнее, услышала. Был какой-то эпизод у молодых писателей с мирными металлургами, писатели постарше и покрепче велели нам закрыться от греха подальше в номерах, пока распогодится. Мы столпились в одном номере, на дворе ночь и пьяные возгласы – и вдруг по-над всем раздается голос Туренко: «В густых металлургических лесах»… Так у меня весь ЕТ уместился именно в голос – от чтения стихов в весеннем лесу под Нижним Тагилом до декабрьского звонка из Венёва. Ну так поэт – это и есть голос, что ж еще.
Василий Чепелев
Туренко я запомню волнующимся. Переживающим за своих учеников. Когда они читали на каких-то мероприятиях, участвовали в премиях, когда готовились их публикации – он очень сильно, заметно волновался. Мучился в кулуарах, отгородившись от всеобъемлющего общения поэтических фестивалей, звонил с утра пораньше, чтобы выяснить, сколько строк должно быть в подборке и к какому числу. Всегда был рад выслушать чье-то мнение о своих учениках, но при этом было видно: он и так всё про них знает.
Этот человек-посвящение (инициалы Е.Т. предваряют, наверное, не один десяток блестящих стихов), как уже неоднократно сказано, совершил невозможное – в одиночку, на пустом месте, в диком промышленном городе, где на самом деле все строят танки и где на самом деле из-за дыма заводских труб не видно неба, создал то, что мы называем нижнетагильской поэтической школой, или нижнетагильским ренессансом – кто как. Это множество отличных поэтов, сотни стихов, какое-то чудо. То есть было бы чудом, если не знать, что это – плоды работы одного-единственного человека, оказавшегося гениальным и уникальным педагогом. Конечно, не скажу за всю русскую поэзию, но все, кто в последние пятнадцать лет писал стихи на Урале, во многом писали, говорили, пишут и говорят языком Евгения Туренко и его учеников.
Туренко жил и работал
Эти ребята были для него родными людьми, а он для них был родным и очень важным человеком. Поэтому сейчас я хочу сказать на самом деле только лишь вот что: Лена, Лёша, Катя, Руслан, Наташа, Вита, ещё Лена, все – держитесь, пожалуйста.
Алексей Сальников
Нужно говорить о литературе, но русская литература постоянно несет невосполнимые потери, даже если никто не умирает. Для меня Туренко – это не только Евгений Владимирович, но и Татьяна Николаевна, которой, конечно, и сейчас тяжелее всех и было тяжело, когда Евгений Владимирович болел. Да и когда Туренко был здоров, он не отличался покладистым нравом и округлостью суждений. Это был упрямый, увлекающийся внезапными идеями и несколько даже вредный человек. Прожить с ним столько лет могла только Татьяна Николаевна. Не любая женщина выдержала бы у себя в квартире постоянное коловращение молодых поэтов, совсем не любая кормила бы и поила их чаем. Очень даже не любая гордилась бы книгами и публикациями своего мужа и почти всякой его созидательной деятельностью. Помню, как Татьяна Николаевна рассказывала про игрушечный футбол, который Туренко сделал для сына, особенно отмечая, что футболисты были вылеплены настолько тщательно, что различимы были даже бантиком завязанные шнурки на бутсах. Именно в этой упертости и тщательности и заключается вся прелесть Туренко как семьи, и Евгения Владимировича как поэта.
Без этой упертости и тщательности, без хождения и выбивания у чиновников денег на издание книг, без готовности в любое время дня и ночи (ну ладно, с ночью явный перебор), но в любое время дня, соучаствовать в стихах юных литераторов, тут же их просматривать и редактировать, без готовности в любой момент сорваться и ехать, и везти своих подопечных на какое-нибудь литературное мероприятие, безо всех этих посиделок и литературных споров, не было бы никакой нижнетагильской поэтической школы.
Да ее сейчас и нет, потому что директор этой школы умер.
Туренко был человек верующий, причем верующий истово и местами даже с некоторым фанатизмом. Я готов представить, что прощаюсь всего лишь с его бренной, неказистой оболочкой, а сам Евгений Владимирович идет
Евгений Владимирович, простите, если что не так.
Да все
Дмитрий Кузьмин
Евгений Туренко был отличным поэтом. В его поэтической дикции несколько тяжеловесная уральская аутентичность (парадокс: усвоенная на месте выходцем из тульской глубинки) постепенно сменялась прихотливой лёгкостью, скольжением в воздушных потоках ассоциаций (и, в неслучайном сопряжении, миниатюризацией формы). Но этим всем нас не удивишь, у нас отличных поэтов много. И даже примеры того, как на пустом в культурном смысле месте человек упорным трудом создаёт явление, нанося, например, город на литературную карту страны, – пусть не в изобилии, но есть.
Однако Туренко был уникален, и эта уникальность открылась мне несколько лет назад на чтениях в его честь в Екатеринбурге, где собрались наиболее значительные его ученики. Они выходили на сцену (не буду здесь перечислять имена) – молодые и красивые, совершенно самостоятельные и непохожие друг на друга. А потом начал читать стихи их старый учитель – и вдруг пазл собрался: каждый из них взял у него
29.04.2014, 7032 просмотра.
