Дмитрий Веденяпин
Умер Григорий Дашевский.
Вечером в метро я открыл его «Думу Иван-чая». Первое, что попалось на глаза, было вот это:
Одежда ветхая прочнее прежней жизни.
Разъятого былого очертанья
сшивает ночь, как мертвая вода.
Чужая смерть — зерно твоей отчизны,
растущей из могильных изваяний,
из облаков, застывших навсегда.
Вот такое письмо мне и всем, написанное двадцать девять лет тому назад.
Примерно лет тридцать назад мы и познакомились. Примерно тогда же Гриша, как мне кажется, принял решение, от которого уже никогда не отступался: говорить и писать исключительно то, что думаешь и знаешь. И ничего сверх того. Даже в дружеском разговоре «за чаем» он, всегда суховато-легкий и радостный, не произносил ни одного пустого слова.
Устроенные по такому же «экономичному» принципу его стихи отличает совершенно особенная сложная ясность. Вглядывание-вчитывание в них похоже на то, как тонешь взглядом в воде или в огне.
Гриша обладал редкой в наши дни силой воли, еще более редким чувством чести, а в последние годы еще и какой-то почти непредставимой внутренней свободой.
Прочитавший и продумавший чуть ли ни все книги на свете, он никогда не позволял себе даже тени насупленной важности.
Весной этого года он приехал на мой поэтический семинар. После семинара мы вместе с несколькими студентами зашли в открытое кафе неподалеку. Гриша сел у стены лицом к улице. Мне кажется, если бы к нему не обращались, он бы так и просидел эти полчаса-час, просто разглядывая дома, машины, прохожих… Молча. Непонятно как – своей красотой, своим вниманием, своим присутствием – оправдывая (спасая?) эту улицу, этот город.
Говорят, что родители всегда живы. Сегодня я понимаю, что в Грише для меня (как, наверное, для многих) было-есть
Леонид Костюков
Григорий Дашевский всегда был в моем представлении молодым человеком, и теперь навсегда останется молодым. Вместе с тем, на него абсолютно не лег налет суетливости, характерный для новейшей эпохи. Вообще, нисколько не замыкаясь, вполне реагируя на время, Гриша был не отсюда. И уж наверняка не из СССР. Впечатление от него – от его голоса, взгляда, дома, стихов – было скорее дворянское, ну, или старо-интеллигентское; ввиду отсутствия богатого опыта трудно сказать точнее.
Его стихи пронизаны той же стопроцентной подлинностью, что мы видим у его старших товарищей по «Московскому времени», в первую очередь – у Сергея Гандлевского и Дмитрия Веденяпина. Безусловно, рано давать какие-либо «окончательные» оценки, но я уверен, по крайней мере, что стихотворение «У метро» останется в любой придирчиво отобранной антологии ХХ века. Оно перекликается с Фетом, Анненским и Г.Ивановым; благородство названных имен, как мне кажется, вполне соответствует поводу для разговора.
Всегда печально, когда уходит хорошо знакомый человек, мыслящий, творческий, живой. Но в третий раз за последнее время (после Льва Лосева и Всеволода Некрасова) лично у меня отчетливое впечатление, что здесь уходит еще
Алексей Цветков
Мы впервые встретились с Гришей еще в начале 90-х, в один из первых моих визитов в Москву, когда Горбачев открыл эти шлюзы. И почти сразу перешли на «ты», несмотря на разницу в возрасте, с ним это оказалось очень просто. Еще помню, как мы шли по этой Москве из какого-то пункта А в Б, он еще менее способный к такому передвижению, чем я, и на протяжении всего пути обсуждали древнеримскую поэзию и варианты ее перевода – он был филолог-классик, а я – дилетант с претензиями. И я понимаю, что подсознательно как бы ждал следующих встреч, чтобы продолжить разговор. Но затем виделись только мельком в Мюнхене, он искал в Европе послабления своему жуткому диагнозу, а потом уже никогда, только обмен репликами в электронной почте: приходилось каждый раз вспоминать, что мы все-таки на «ты».
Талант, эрудиция, личное обаяние – у него всего, казалось, было с лихвой, кроме здоровья и надежды, все его друзья всегда постоянно держали скрещенные пальцы, и до времени это помогало. Но что навсегда запомнят друзья, так это легкость, с которой он нес свое бремя, не трудное мужество или выдержку напоказ, а просто отрицание поразившей его беды, он игнорировал ее и как повелительно бы ставил в угол. В нем не было темной стороны.
Теперь, когда его нет, мы лишились образца, позволявшего и нам порой усмехаться над собственными невзгодами. Насколько я понимаю, он был верующий, наверное, вера помогала ему. Но лично мне венцом этой отважной жизни представляются Елисейские Поля Вергилия, где он теперь может, сидя на поляне под платанами, беседовать о вечности с теми, с кем до этого беседовал в своем воображении, и о ком у нас тогда в Москве разговор навсегда прервался.
18.12.2013, 7837 просмотров.
