Дополнительно:

Мероприятия

Новости

Книги

Памяти Ильи Риссенберга

Михаил Айзенберг

Илья Риссенберг

Идея Олега Юрьева о «новоканаанском» языке Ильи Риссенберга блистательна, но мне там мерещится и ещё что-то: очень знакомое и очень родное, почти общее — из конца шестидесятых, из ранних семидесятых. И ритмы иногда почти губановские, да и сама идея личного «птичьего» языка — она оттуда, из того времени.

На самом деле все (то есть все, о ком имеет смысл говорить) начинали в то время именно с этого: с личного языка. (Что и понятно: поэтического языка, отличного от общелирического цехового арго ещё и не было.) Только не всегда такой язык рос, как это было у Риссенберга, из лингвистической экзотики, часто наоборот: был стёрт до видимого отсутствия (читай: невидимого присутствия).

Новая органика начинается с языкового расплава, с новой (то есть повторной) текучести, расплавляющей омертвевшие конструкции. Всё это, на мой взгляд, и составляет основу поэтической практики Риссенберга.

Но было бы совсем несправедливо сказать, что он остался в том времени. С ним произошло нечто противоположное: он продолжил то «своё» время в наши времена; сделал его насущным именно сегодня.

А это верное свидетельство недюжинной силы и настоящей удачи.

Ольга Балла-Гертман

Умер один из совсем особенных, одиноких в своей особенности русских поэтов, — к великому счастью, успевший стать если не вполне понятым (до этого — долгая дорога), то замеченным и оценённым при жизни.

Впрочем, ни Русская премия, полученная Ильёй Риссенбергом в 2012-м, ни шорт-лист премии Андрея Белого годом раньше, ни обсуждение в журнале «Воздух» не слишком (хотя всё-таки отчасти) приблизили нас к ясному видению его места на поэтической карте (пока кажется — сбоку, особняком) и его генеалогии (хотя Хлебникова и Мандельштама среди его предшественников уже называли, но характер его связи с ними, преломления им идущих от них импульсов ещё подлежит осмыслению).

Ясно одно: это был крупный поэт, делавший внутри русского языка работу, сопоставимую с которой делают очень немногие. Принадлежавший к нескольким традициям сразу (не только и даже не в первую очередь поэтическим, шире: к традициям мировосприятия), верующий иудей, живший в Украине и писавший главным образом по-русски, он жил в постоянном контакте с глубокими пластами языка, со всем его христианским и даже, кажется, языческим прошлым и работал с этими источниками.

Но я бы не сводила Риссенберга к его языку, действительно вполне штучному. Язык — как это всегда бывает с языком — только следствие сил существенно более глубоких. За этим поэтическим идиолектом совершенно отчётливо стоят — будучи важнее его — персональные мифология, география, история — мирская и священная, политика… что ещё? Антропология? Физика? Онтология?

Этот человек, сочетавший в себе библейскую мощь со сложной книжностью, работал с силами, образующими мир, именно к ним пробивался с помощью темноты своей речи. Он был мыслитель, смысловик, говоря мандельштамовым словом, но мыслитель практический: занимался будничной ручной, черновой работой с тоху-ва-боху, первородным хаосом, стараясь понимать и осваивать его структуры. Разрывал инерционные связи, создавал новые, в том числе вполне ситуативные, но работавшие, в конечном счёте, всё на ту же задачу. Поэзия для него, относившегося к вере предельно всерьёз, была, по всей видимости, формой религиозного мироотношения — прожитого с той интенсивностью, какую способно давать только поэтическое слово.

 

Дмитрий Кузьмин

Несмотря на некоторую известность, Риссенберг остался поэтом непрочитанным. На то есть объективная причина: слишком густой замес разноприродных ингредиентов — который и делает его поэзию единственной в своём роде. Мало кто из читателей и критиков владеет сразу всеми нужными ключами: иудейской мистикой, русским корнесловием, украинской текущей политикой — to name just a few. Между тем эта гетерогенность — не только организующее свойство авторской поэтики, но и то, что выдвинуло немолодого харьковского поэта на авансцену русской поэзии нынешнего столетия: был (а прошёл ли — пока поостережёмся судить) период, когда казалось, что чистые краски в ней закончились, но осталась возможность их парадоксальных сочетаний. В такой системе координат могут существовать только ярко выраженные поэты-одиночки, и таким Риссенберг и был, хотя чтили его в разных лагерях, от Олега Юрьева и Натальи Горбаневской до Александра Иличевского и Олега Дарка, — и это тоже естественно для многомерного автора, ведь то, что в одном измерении выглядит как точка, в другом — соединяющий разные миры мост. Мне, из моего измерения, говорить о Риссенберге, метафизике и глоссолалике, затруднительно — но в последние годы одно свойство его новейших стихов занимало меня чрезвычайно: то, как возможна позиция гражданской и политической солидарности для субъекта индивидуального и индивидуалистического до мозга костей, для того, кто выламывается из любых сиюминутных общностей. Очень жаль, что статьи, в которой я наконец нашёл для этого слова́, поэт уже не увидит.

 

Владимир Коркунов

…А я всё ждал, когда же он разгадает тайну поэзии. казалось, что уже вот-вот — но жизнь поставила ему, поэту и шахматисту, мат. Не стало Ильи Риссенберга, человека, который, казалось, будет всегда. невероятно тактичного, внимательного (и внимающего), всегда готового понять и принять собеседника.

— Работаю, стремлюсь успеть, несмотря на обстоятельства… — написал он мне в одном из последних сообщений.

И если он успел — а он искал код поэзии — то расскажет об этом кому-то выше, с кем он в последние годы и вёл диалог.

Мы встречались каждый раз во время моих довольно-таки частых поездок в Харьков в 2018–2019 годах. Мне выпало провести презентацию его «ИноМира» на первом фестивале «Контекст» (Илья Исаакович тогда так трогательно угощал гостей фестиваля сухой мацой в честь Песаха), и с тех пор мы регулярно общались.

Запомнилась июньская встреча 2018 года — у метро «Исторический музей». Был сильный ветер, мы разговаривали, укрывшись за каким-то ограждением около станции. Это была моя вина, я отказался идти в синагогу говорить о поэзии.

— Число поэтических приёмов неисчерпаемо, — говорил Риссенберг своим характерным птичье-певучим голосом, — как неисчерпаемо число ходов шахматной партии. Её тоже невозможно постичь.

Но любой верующий должен пытаться.

Риссенберг верил, что Слово — данное Богом волшебство, а стихи — божественный алгоритм. Потому он ждал прихода поэзии машин — ведь Deus ex! — нейросети должны были доказать: поэзия непознаваема, а значит, непознаваем и Бог.

Я спорил с ним, говорил, что машина рано или поздно выяснит, сколько ходов можно сделать на шахматной доске. Риссенберг улыбался и говорил: «А шахматы Фишера? А китайские шахматы? Машина, именно машина докажет, что шахматы и поэзия — от Бога».

Позже он мне написал здесь же, в Фейсбуке: «Техно-поэзия восходит к той субстанциальной точке Человека, где история духа — собственно поэзия — встречается с историей вещей — собственно техникой. Всё ближе к Игре! Кто же играет? Не только, как у М. Хайдеггера, „великий царственный ребёнок — без почему“. Но и искусственный интеллект. Да и какой интеллект не искусственный, изначально творимый искусством Всевышнего? И сама по себе Поэзия как знаковая игра манифестирует богоданную свободу выбора. Она же — учение памяти».

И стремился успеть, несмотря на обстоятельства, разгадать тайну творения поэзии, искусства, этой вечной божественной памяти в том числе обо всех нас. Теперь приходится говорить о вечной памяти по отношению к нему самому.

Я верю — в свои последние минуты он всё же успел — и ушёл к Богу, осторожно и аккуратно расставив шахматы на доске, как тапочки у кровати.

И теперь да: вечная память.

 

Борис Херсонский

В Харькове скончался поэт Илья Риссинберг, один из немногих, как на мой взгляд, продолжателей футуристической традиции в русской поэзии. Поэтическое мышление Ильи Риссенберга было естественным проявлением его сущности, а не искусственным формированием «нового ангельского языка». Оно, с одной стороны, продолжало традиции Хлебникова и Кручёных, с другой стороны, это была традиция нетрадиционности. У таких стихов немного читателей. Но для тех, кто читал Риссенберга, его стихи — поле для поэтического эксперимента и в какой-то степени — источник вдохновения. Поэт поэтов. Бродский писал «Я любил немногих. Однако — сильно». Перефразируем — Риссенберга любили немногие, однако — сильно. Категорически нельзя назвать его недооцененным. Он был лауреатом Русской премии в каком-то довоенном году. Он был главным героем одного из номеров поэтического журнала «Воздух». Его творчество — великолепный объект исследования для филолога.

Илья — единственный на моей памяти русскоязычный поэт, никогда не снимавший кипы. И если можно говорить о русско-еврейской поэзии, то творчество Ильи принадлежит именно к этой линии русского поэтического языка.

Покойся с миром. Благословенна память праведника.

Барух Даян ха Эмет.

* * *

Скляной капелькою вземь, да не исканет чья
Плакальщица про подъезд, про огородника,
Скудость царства/быта/, ветошь, два серебряных стаканчика
Да глухое эхо/небо/: родненькая, родненькая!..

Каше гречневой сирень сродни, и всё б ничего,
И в двойном за-зренье воздух и во-да ни ей ни мне…
Краем эха воробьиного, щенячьего, ребёночьего
Небу/щебню/медному что в лоб, то любо: бедные мы, бедные…

Эта жертва щебетильная, как бедность, вот беда, с руки
Храмовержца, легче шкапа — шкапин возраст к лицу
В глянце утвари щепенной — принята-таки
На сосудистую битву, веру-я в уста-старики,
Даром будней — вечный быт заради празднику — да в розницу.

Эти, oт роду оторванные, свой двоичный счёт
Вымучили: животрепетная и неколебимая
Ниточки всемирной паутины или чьи ещё,
Тканью лёгочной на хлеб заоблачный: любимая, любимая!..
Дорабатывая.

 

Ия Кива

Об Илье Исааковиче Риссенберге не хочется говорить в прошедшем времени, поскольку его время — время библейских пророков, наставшее и не наставшее, «интимно-осевое», как сказал бы сам поэт. Как говорить о нём? На этот вопрос отвечать так же сложно, как и рассуждать о его поэзии, возникающей на пересечении многих культур и языков (русского, украинского, идиша, иврита), а главное — создающей свой собственный, ни на кого не похожий язык. Таким же был и сам Илья Исаакович — своим собственным, ни на кого не похожим. В неизменной кипе, всегда как бы на бегу, с высоким пронзительным голосом, цепкими умными глазами и совершенно обезоруживающей детской улыбкой. Удивительно дерзкий и удивительно застенчивый одновременно. Если и есть разница между свободой и независимостью, то Илья Риссенберг был именно что человеком свободным («Человеком Исчезающим», как написал он в одном из своих стихотворений).

Стихи Ильи Риссенберга называют тёмными, непонятными, сложными. Но сам он, когда у нас вновь и вновь заходил разговор о том, чтобы перевести их на украинский, настойчиво это опровергал. «Ведь даже священные тексты переводят». С ними он и соотносил себя, к ним и писал свой поэтический комментарий, ведя разговор не столько с гипотетическим читателем, сколько со Всевышним («Идеальное стихотворение — это стихотворение Господа»). И в этом обращении ко всем и ни к кому («стихотворение не сообщительно, у него нет референта») было что-то от птицы, поющей на рассвете не слушателям, но солнцу, дню, деревьям. Собственно, на птицу он и был похож — самую настоящую, без метафор. Вот только какую? И кто теперь будет петь Харькову и миру?

Что сказать об Илье Исааковиче? С ним было невероятно весело и интересно. Всегда. Говорили ли мы о супе в синагоге или о поэзии, дурачились ли или внимательно вслушивались друг в друга. В одном из последних писем мне он написал: «А мне — ещё работать не покладая рук, чтобы хоть себя не уронить, не говоря о Поэзии». Мне кажется, сам о себе, он, как всегда, сказал лучше.

Скорбим 

02.09.2020, 1952 просмотра.




Контакты
Поиск
Подписка на новости

Регистрация СМИ Эл № ФC77-75368 от 25 марта 2019
Федеральная служба по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций

© Культурная Инициатива
© оформление — Николай Звягинцев
© логотип — Ирина Максимова

Host CMS | сайт - Jaybe.ru