Течёт вода, горит огонь, едят,
глядят: хозяйка на работников,
на сына мать, жена на мужа.
Жуёт, как жвачное.
А то, бывает, пища, как корова
проглатывается — не жуя, рептилией.
И, как зверёныш — птицей.
Она, как тряпку, шлёпает его об камень —
энергичными кивками.
Затем, когтистой лапой тушку придавив,
вдруг замирает — наблюдая,
как медленно срезает шкурку бархатистую
серебряным ножом — кривым! — персидский шах.
Неужто Фетх стрельнёт в неё из пистолета — какой рукой? —
когда сжимают обе — и плод сочащийся, и нож кривой.
Сглотнула — выстрел грохнул — на сглотнула,
как на сморгнула — бах! — мигательной мембраной.
Ремембер! Так
коварный Фетх, трёхрукий, в шатре на берегу
за поеданьем персика расстреливает чаек —
пугливых, но прожорливых.
Взлетев, они опять слетаются
над телом раненой товарки, как над подарком бога.
Так Фетх казнит себя в сердцах:
нет, не желал он смерти Грибоеда!
— У них и таньга — туман, — шепчут друг другу
волны Хазарского моря.
Испанский фильм
Эмилио, возможно, Дамиан,
препод. литературы, заходит в бар, бокал риохи просит.
— Пять евро, — бармен говорит.
А это сколько? Рублей, примерно, триста пятьдесят.
И наливает — сколько? — кажется, не более ста граммов.
Грабёж! Платить такие бабки — где? — в родной стране — за что? —
за свой родной напиток — тьфу! — в ничтожных дозах!
И что за радость — с переплатой
пить при народе неизвестно с кем —
с учителем — разговорились — математики Диего.
Ну, то да сё, Диего
стреляет в лоб Эмилио. В упор — за что? —
из револьвера — шлёп! — замотанного в сине-
зелёный хозпакет. О деве роковой
был этот фильм, где режиссёром Вермут был.
Да. Карлос Вермут. Со вкусом «Мятного со льдом коктейля»
другого Карлоса, постарше.
Саламандры.
Ха!
Если б Эмилио той же риохи бутылку взял у китайца,
здесь, за углом — в подвале оптовом —
выпил бы дома, дурак, без наценки,
жив бы остался.
Мосфильмовский пруд
Пруд мосфильмовский таит
премного чудных артефактов.
И сам, как говорится, себе на уме таится.
Здесь верные друзья: «Давай макнём!» —
макнут Меркурьева как индюка,
самоутопятся Офелия и Дарья.
О, рирпроекция! На водах — маска
блуждающая. Помнишь?
Все эти крупняки, досъёмки бликов,
отражённых
от вод, колышущихся возле
мостков, где, я не вру, Аксинья
простыни полощет.
Нет, вру.
Не в нашем, а в другом пруду полощет —
Останкинском,
у кинофабрики — ты помнишь? — юношеских фильмов.
И Дарья — не у нас от нас уходит, а там — у той же студии
того же Горького.
И этот — нет, не тут
«Потёмкин» броненосец погибает,
а там —
за магазином «Ноты», во всевышних
разрядах Сандуновских бань.
А тут —
ты видишь — гайки кайдановские,
совсем пропавшие: «хюлп!», «хюлп!» —
выныривают из глубины
мосфильмовского пруда.
Шахтёрская
Курс рубля настолько твёрдый,
что хожу с натёртой мордой,
как шахтёр из Воркуты
на целковом довоенном.
Я спою, подхватишь ты
о труде его подземном.
Долго бриться, кушать суп
любят поутру шахтёры,
а потом их повезут
глубоко в сырые норы.
Мне сказал забойщик Кузя,
мне сказал крепельщик Вася:
«Чёрный воздух там безвкусен,
и метан взрывоопасен!»
Мне сказал забойщик Кузя,
Мне сказал крепельщик Вася:
«
а
Дай знак, Наташа
Беру альбом — и еду на Волхонку.
На
Где над моей душой
и этот — взятый из крючконосых монстров Леонардо — бахвал! —
так он надменно голову задрал — в громоздкой каске
и выпятил губу, как Дуче на балконе —
Коллеони.
Их кони на одно лицо, и оба шагают с левой.
И вот — шагнули.
Тяжёлозвонкое скаканье кондотьеров услышал за своей спиной
чудак Никулин Юрий как герой кинокомедии шестидесятых.
По потрясённым переулкам бежит чудак Никулин Юрий.
— Эй, постой! Не ты ли нас на ужин звал?! Кто за базар ответит?! (Все
тяжёлозвонкое скаканье переходит
в скаканье лёгкое — через верёвочку послевоенных лет,
где, как тарантулом укушенные — хо! —
все пляшут — скачут через прыгалки
в кинокартине «Слон и верёвочка». Не скачет —
одна Защипина Наташа.
Как слон не скачет — по неуклюжести.
— Cлон, слон! — сама себе Наташа говорит
во сне безлюдном и в туманном парке —
на Красной Пресне. Там акварелью «Ленинград»
я рисовал в движении животных, огороженных
двумя рядами проволочной сеткой. Обидно —
лев получается похожим на брошенный тулуп.
— Дай знак, — Наташа просит, — что ты нас понял!
И слон кивает, превращаясь
в пресмыкающееся.
А девочка — в Наташу же, но — Селезнёву.
В кинокартине «Девочка и крокодил».
Кинематограф прошлого любил
Бабу Ягу и мерзкого Кощея
Бессмертного — в одном лице
Георга Францыча Милляра.
Добрейшее лицо — «чуфырь, чуфырь!» — кудахчет, квакает:
— А
бери альбом — и в Третьяковку!
* * *
Август 2010 года.
В раскалённых квартирах уснуть невозможно.
По ночам наша детская площадка заполняется взрослыми жильцами — сидящими на лавочках и слегка качающимися на качелях.
— Выползли подышать, — шутят они сами о себе, — вывалились.
Читать здесь затруднительно — не хватает света от далёкого фонаря.
Разговаривают экономно: «Хохоть бы прибил бы… пыль бы…»
Шёпотом просят — не качаться; если кто закурил — междометиями и жестами: ради бога.
Скрип раздражает, хохот возмущает. Режет слух. Но для полнокровного возмущения не хватает энергии. Крови.
Не разберёшь, кто здесь с какого этажа и как по отчеству. Много пришлых.
Если б не тьма, все бы видели, какие они бледные от упадка сил, и какие краснорожие — от возможного удара.
Замечаю ненужное: пластмассовую лошадь. Лиловую, в песочнице. На колёсах. Она здесь всегда. Такую не украдут. Тяжёлую. За спиной
Кто?!
Кажется,
Но поворачивать туда голову (со скрипом) не хочется, лень. Хлопок —
нехотя обсуждается: петарда, там в Бибирево или шина здесь, на Бестужевых. Промчался автомобиль с недопустимой скоростью, кажется, что по мокрому асфальту. Лужи нам мерещатся, как и очистительный ливень.
Ждём,
когда сирена завоет — ментовская или скорая. Нет, пока никого.
Одна лишь тень от бестолкового фонаря пробежала. Увеличиваясь и исчезая.
Капля?
Замечаю периферийным зрением: лошадь уже лежит на боку. Кто её повалил?
Капля не та. Птички с дерева во сне.
На секунду забылся — и вот — площадка вся уже обезлюдилась, обесчеловечилась.
Остался самый из нас бессонный и опытный — читает книгу в свете карманного фонарика. С бульдожкой (замечаю ненужное) без намордника. Скоро рассвет, фонарик можно будет выключить.
Смеюсь над собственным вымыслом — скажи бульдофке: «Уффф».
Ага, ветерок!
Ухожу предпоследним, не попрощавшись.
Нет, возвращаюсь.
Конь! Его надо поставить на ноги.
Теперь гудбай.
* * *
Никогда Христос не смеялся,
Набоков не был в Москве.
А Бонапарт (был) не носил бороды и усов, но однажды
был
замечен в Твери с двухнедельной небритостью мачо
«На морозе» (худ. Верещагин).
Ну копия — Том Круз.
* * *
На выставке шедевров Ватикана «Вечный Рим»
мы увидели белую дверь с позолотой и надписью:
«Рафаэль
Тагирович Шакиров.
Ответственный за пожарную безопасность».
Экскурсоводша спросила:
— А венецианцы придут — кто за пожар ответит?
— Кто?! — Тициан
Тагирович! — крикнули дети.
* * *
Кто это —
уж не Дега ли? —
если в учительской женщина поправляет чулок
в свете лампочки тусклой. Или Лотрек.
Или
Или нам всем надлежит отыскать в таком полумраке
денежку, что закатилась
* * *
Черти усатые!
Сгрудились, как кукурузные зёрна в початке,
диегориверцы,
Или ренатогуттузовцы — черти измятые,
с резкими складками
на железных штанах и рубахах.
Гофрами их обзывает девушка с велосипедом, Агата.
Пролетарьят отвечает: «Агава!»
Мол, катись, куда шла, пыль придорожная.
* * *
У Руссо
волшебный белый конь как будто пожирает леопарда.
Пока я не вчитался в табличку: «Нападение ягуара на лошадь»
и не увидел, что там оба животных пожираются окружением —
джунглями, мясистыми, разнозелёными.
Муха с пауком и Большая росянка.
* * *
Полезная еда
должна умещаться на тарелке диаметром не более
Но тут — спагетти! — выскальзывают из тесной тарелки
и вываливаются на стол, также имеющий свой предел.
Господи, какой?
* * *
Иное всякое случается нередко.
А то бывает: редкое — вдруг сплошняком пошло,
не остановится!
* * *
Как одевались в прошлом?
Типа никак.
А в позапрошлом?
Весьма. Но черезмерно.
* * *
Самодостаточный —
борода лопатой, а носит
— Зачем? Её же не видно! —
никто не спросит.
* * *
Были:
N,
юные с двумя «эн»
и умные с одним м.
* * *
Собака врёт — ветер верит
* * *
Не, нну, а чо? — ненаучно
29.10.2019, 3421 просмотр.